– Я вот о чем речь-то веду. Казалось бы, уж чего практичней желать соседу, да и всем вокруг, удачи, здоровья, счастья? Казалось бы, если вокруг тебя живут люди счастливые, довольные, то и тебе от их счастья и довольствия что-то да перепадет. А теперь загляни в себя: много ли людей радуются удаче другого? Много ли людей желают благополучия другому человеку? Напротив, люди завидуют и желают другому человеку недоброго. Когда вокруг тебя злые, несчастные люди, то, что перепадет тебе? Вот, собственно, и все, что я хотел сказать и зачем звал. А ехать тебе нужно срочно в город Прокопьевск. Почему, узнаешь сам.
– Как срочно? – Переспросил Адамов, проглотив застрявший в горле ком. Он как-то сразу поверил всему тому, что говорил этот странный человек.
– Ну, месяц-два-три. – Уточнил Ефим, вставая с пола.
И так сильно сказал, так веско, что лишил всяческого разумения Адамова. Вот так Адамов попал в Прокопьевск, где и женился, обзавелся семьей.
Ефим Лоскутов еще пятнадцать годочков прожил в том доме по улице «Высокой». На пятнадцатом году его пребывания в Новоалтайке отошла в мир иной Мария Спиридоновна, и остался Ефимка один.
Поскольку политическая жизнь в России, в очередной раз за сто лет, развернулась, как та избушка на курьих ножках, «к лесу передом, а к народу задом», то и народ озлобился, ожесточился, и все меньше и меньше людей получали от Ефима исцеление. Бывшие его почитатели как-то сами собой растворились в этой кутерьме, исчезли.
Жители окрестных домов, осатаневшие от реформ, считали Ефима колдуном, «тварью, вышедшею из бездн ада», поскольку вокруг дома Ефима незримо и неслышно сгустилось такое плотное облако несчастий – похлеще и похуже Чернобыльской радиации, так что жить рядом стало невмоготу.
Для самого Ефима наступили дни и месяцы беспрерывного душевного страдания, перед которым муки телесные ничто: ведь сильные, непереносимые волей человеческой боли всегда прерывает смерть, а душевная боль смертью не избывается, а длится и длится, покуда не рассыплется в прах душа.
Вскоре, соседние постройки одна за одной сгорели, и дом Ефима оказался один одинешенек среди пепелища.
Когда сердце Ефима почувствовало давно ожидаемое им, это душевное страдание оборвалось. Тело Ефима Лоскутова умерло, закоченев в позе «лотоса».
Молва о «гибельном месте» отпугивала любопытствующих, и одинокая избушка, окруженная выгоревшими усадьбами, заросшая крапивой, подернутая летом фиолетовым пожаром татарника, через год-два и вовсе заросла под самую крышу, все той же крапивой и сеянцами тополя.
