— Такой я есть. Поэтому я приму все меры, чтобы рассчитаться с тобой и с этим кавалерийским болваном, у которого голова забита каретами и полуночными похищениями. Его ждут ужасные страдания. Я заплатил этим бандитам за то, чтобы они сбросили тебя в канал, и не напрасно потратил деньги. Ты хнычешь здесь, а Мария плачет на улице. — Бац! Бац!
Изможденный, я прислонился к двери и вытер лицо.
— Какой ты негодяй! Тебя не волнуют ее оскорбленные чувства…
— Да пусть хоть кипятком писает. Образумится со временем. — Бац!
— Так вот что я заслужил, стремясь помочь тебе. А ведь я сказал Лазионио оставить твою жену в покое, и вот как мне за это отплатили. Если бы ты знал, как мне здесь все омерзительно…
Он взорвался диким хохотом и исполнил что-то вроде джиги, когда отпирал дверь.
— Ну, ты в точности Карагог. Неудачник во всех делах. Не преуспел ты в роли любовника, а солдату пришлось окунуться. Возможно, теперь ты поймешь: на сцене играть безопаснее, чем совать свой нос не в свои дела!
Хотя я продолжал хорохориться, настроение мое было подавлено.
— Есть же люди, глухие к утонченным эмоциям других! Когда я выходил из кабинета, то начал чихать. Кемперер при этом язвительно хихикал.
Печально взглянув на него, я сказал:
— Холодная вода в канале, видимо, сделала свое дело. Я умру молодым, как и Лазионио, которому суждено погибнуть в ущельях Прилипитских гор.
— Брось это, беспутная рыбка! Только глупые женщины верят гороскопам моя шлюшка-жена оказалась глупее, чем я думал, и попалась на фальшивку. Возьми себя в руки и прекрати обливать мой ковер. Ползи домой, обсохни и запомни этот урок.
Я был так подавлен и расстроен, что только спустя некоторое время — уже далеко за полночь — до меня дошел смысл его издевки по поводу ложного гороскопа. Он подкупил Партере, так же как и тех громил, которые чуть не убили меня.
До сих пор картина жизни представлялась мне исполненной светлыми и радостными красками, но это бессмысленное нападение заставило меня задуматься о всеобщем эгоизме и, что хуже всего, о своем собственном эгоизме. Мир повернулся ко мне своей мрачной стороной, и моя жизнерадостность была поколеблена. Мне было страшно, я казался себе маленьким мальчиком, заблудившимся в джунглях.
Но оставался еще и другой, добрый мир, хорошо изученный, в котором мне было уютно и покойно и в котором я, подобно всем остальным гражданам, занимался привычными делами: исполнял свою роль перед заноскопом — мы почти заканчивали драму о Мендикуле, — обдумывал, как заполучить обещанного Джоном Лазионио коня, посылал записки Армиде и ухитрялся чем-то набить желудок.
