Ваню мучил этот разговор. Вроде бы Любка была вместе с ним пострадавшая, вроде бы можно было с ней душу отвести, но она раздражала его. Он встал, достал из аптечки упаковку бумажных платков, протянул рыдающей приятельнице. Потом налил ей чаю.
– Что там тебе… – Иван заглядывал в холодильник и шкафы в поисках каких-нибудь сладостей. Ничего не нашел. – Колбаса есть, – сказал наконец. – Будешь «докторскую»? Сгущенка есть, будешь?
Люба помотала головой. Потом вздохнула:
– Ладно, давай колбасу. И хлеба.
Иван неловко порезал батон «докторской» и батон белого. Он рад был, что отвлек тяготящую его гостью от ее рыданий и неприятного скулежа.
– Вот куда ты смотрел, а? – вдруг опять завелась Люба. – Почему твоя шалава делает что хочет?
– А ну хватит! – прикрикнул он, стукнув по столу ладонью. – Хорош тут грязь развозить, достала уже!
– Ага, – сразу сдувшись, жалобно заверещала Люба, – разве мы с тобой всю эту грязь начинали? Мы-то с тобой обманутые и покинутые. – Она громко хлюпала носом, и он снова подвинул ей поближе бумажные платки. Любка высморкалась. Вздохнула. – Что, не права я, по-твоему?
– Права не права, а нечего сюда таскаться с такими помоями, – возразил он сердито. – Без тебя тошно. Плохо ей! Хочешь еще и мне душу загадить, будто мало там без этого твоего дерьма.
– Ну прости, Ванюш, прости меня, – лихорадочно зачастила удрученная горем Люба. – С кем же мне и поговорить, кому я еще могу душу излить? Только ты, только ты у меня, Ванечка! Ох, тяжело мне… Не могу-у! Хоть что-то сделать, хоть какое-то облегчение. А давай тоже, давай тоже так поступим, – она бросилась перед ним, сидящим, на колени, обхватив его бедра руками и прильнув к ним зажмуренным лицом. – Так же сделаем, как они, может, полегчает, – бормотала Люба, пытаясь прижаться крепче. Ваня сидел, совершенно оторопевший, не находя слов и только ерзая на стуле. Люба подняла голову, заглядывая ему в лицо, попыталась улыбнуться. – Поцелуй меня, – выговорила фальшивым голосом. Да он и так видел, что обольстительница она совершенно неумелая.
Иван сморщился от жалости и от какой-то невольной брезгливости к ней. Поднял за плечи, встал сам и усадил Любу на только что покинутый ею стоящий рядом стул.
– Ну не надо, Люб, не надо, ну потом же жалеть будешь, – забормотал смущенно. В душе было совершенное смятение. Эта обезумевшая баба отняла последние силы, подняла еще большую бурю в его и без того запутанных чувствах. Он хотел только одного: остаться в одиночестве, уползти в какой-нибудь угол и затихнуть. Кое-как Ваня выпроводил Любу, автоматически пообещав ей, что все будет хорошо. Она побрела домой, а он, оставшись наконец без выматывающей душу гостьи, рухнул на диван и пролежал так без сна и без мыслей до глубокой ночи.
