) применяли газ, но газом они истребляли вшей. Когда евреи прибывали в лагерь, им, перед тем как принять душ, приказывали раздеться — как же иначе? Их одежду тем временем дезинфицировали. А после войны евреи повсюду распространяли фотографии, на которых были сняты груды одежды… и скулили: „Смотрите, это исподнее наших убитых собратьев“».
Я был не первым жителем Квебека, которого пригласили читать лекции в Трире. Моим предтечей был министр поддержания и развития культуры Камилл Лорен, он поведал студентам, что из всех жителей Северной Америки лишь квебекцы сохраняют связь с европейской культурой. Я отметил, что в библиотеке квебекской литературы, которую Лорен преподнес в дар университету, не было как книг Хью Макленнана, Ирвинга Лейтона, Мэвис Талант, Леонарда Коэна[97], так и моих. В новом Квебеке, каким он мыслился Лорену, безусловно, должны были быть исключительно ein Volk, ein Kultur[98].
После лекции мой радушный хозяин, профессор Циркер, пригласил меня посетить музей, где мне показали собрание средневековых рукописей, какому можно было только позавидовать. После чего нас провели в другой зал, где куратор специально для меня разложил на длинном столе еврейские артефакты. Пока мы разглядывали документы, относящиеся к раннему Средневековью, я цинично предположил, что после 1933 года никаких еврейских документов у них быть не может. Однако я недооценил куратора. Он подвел меня к плакату, доводившему до сведения граждан Нюрнбергские законы от 15 сентября 1935 года, по которым евреи лишались немецкого гражданства, а браки между евреями и арийцами запрещались. А затем показал мне фолиант, где содержались еврейские удостоверения личности. Фотографии, отпечатки пальцев, основные сведения.
— Обратите внимание на этого бедолагу, — сказал куратор, — он надел медаль, полученную в Первую мировую войну: наверное, думал, что это ему поможет.
В конце концов мы подошли к стопке разлинованных страниц из ученических тетрадок — на них печатали имена и адреса трирских евреев. Все имена были перечеркнуты по линейке красными чернилами, затем следовали примечания полицейских. После первых имен стояло — «ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ ЛОДЗЬ» — эвфемизм Аушвица, далее и того проще — «ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ НЕИЗВЕСТЕН».
Заметив, что мне в лицо кинулась кровь, куратор сказал:
— Кое-кому, знаете ли, удалось бежать во Францию.
— Кое-кому?
— Единицам.
Меж тем у большинства трирских евреев надгробий нет, лишь красная черта, перечеркивавшая их имена в полицейских тетрадках, — вот что от них осталось. Только черта — и в конце душ с «циклоном Б».
