Бытию противостоит Небытие. Оно грозит человеку в физическом плане разрушением и смертью. В плане умственно-рациональном оно грозит пустотой и бессмыслицей. В плане этическо-религиозном — виной и отчаянием. И у человека всегда есть выбор: жить лицом к лицу с Небытием, не отводить внутреннего взора от всех опасностей, таящихся в нем; или повернуться к нему спиной и забыть все летящие из него грозные вопросы, леденящие сомнения, обжигающие страхи, изматывающие противоречия.
Настоящий художник смело выбирает первый вариант. Ибо в глубине души он ощущает свое назначение быть разведчиком, дозорным, вахтенным, вглядывающимся в темноту перед нами и готовым предупреждать о надвигающихся на нас опасностях. Но тем самым он нарушает покой тех, кто сделал второй выбор. Люди, травившие Зощенко, Ахматову, Пастернака, Бродского, правильно ощущали опасность, которую несли эти художники всеобщему сговору самоослепления и идейного энтузиазма. Точно так же и стилистические искания Вахтина и его сверстников-соратников выдавали их неприятие ответов, утвержденных и одобренных многочисленными партийными съездами и пленумами.
Вспоминается, что у нас в Политехническом институте партийный секретарь — незлой и покладистый в жизни человек — запретил однажды исполнение на готовившемся вечере студенческой песни, распевавшейся уже повсюду. Мы были в полном недоумении и спросили его «почему?». Он простодушно сознался: «Как же вы можете петь „и нигде таких пунктиров нету, / по которым нам бродить по свету“? Ведь перед вами партия открыла все дороги, а вы — пунктиров нету!»
Редакторы, запрещавшие рассказы Вахтина и его товарищей, не были так наивны, и они выработали формулу, против которой трудно было что-нибудь возразить. «Понимаете, — говорили они, — в вашем произведении есть неуправляемый подтекст, и он может в сознании читателя обернуться идейно нежелательными интерпретациями». Объяснять им, что полностью «управляемый» — то есть предсказуемый — текст возможен только в плоском, мертворожденном произведении, было бесполезно.
В конце повести Вахтина «Одна абсолютно счастливая деревня» один персонаж говорит: «Действительность нашу критикуешь, Франц Карлович»; и другой ему отвечает: «Не критикует он. Человек вслух думает — это ценить надо».
Однако искренне «думать вслух» — это и есть в глазах победившего тоталитаризма главное преступление, которое коммунистическая диктатура не дозволяла и не прощала своим подданным. Не простила она его и Борису Вахтину. Но перестать думать он не мог. Оставалось только «думать не вслух», то есть доверять свои мысли страницам рукописей, которые составили вторую половину данного тома.
