И тут мне стало совершенно ясно, что я должен делать. Лесники подъехали очень близко к ограде. Я слышал хлопанье их тяжелых кнутов, вой обезумевших от боли «кошек», их визг и стоны. Клубок из тел, рук и ног откатился от ограды и распался на дюжину «кошек», крутившихся под копытами лошадей, ворчавших, фыркавших, визжавших, пускавших в ход когти в драке со своими ранеными соплеменницами, в то время как хозяева ругались и разнимали их кнутами, отгоняя к опушке леса. Я бежал под прикрытием луча прожектора, уверенный, что те, кто попадали под этот луч, слепли, и я становился невидимым для них, псари же придерживали своих ищеек, думая, что их работа на сегодня закончена, а часовые на башне бдительно следили за тем, что осталось от своры. Я пересек два ярда голой земли у забора, приподнял проволоку рукой, проскользнул под ней и побежал, пригибаясь к земле, сквозь вересковые кустики туда, где лежало тело Кит.
Но прежде чем я добрался до него, Ханс фон Хакелнберг и двое лесничих спешились. Они шли между черневшими тут и там на земле телами (одни лежали неподвижно, другие корчились в муках), короткими сильными ударами своих кривых сабель двое парней успокаивали тех «кошек», что все еще были живы. Ханс фон Хакелнберг шагал прямо к повисшему на ограде телу. Он сдернул его с проволоки и, размахивал им над головой, держал в огромных руках-лапах. Я был невидим для него, потому что стоял за пределами освещенного прожектором места, но теперь я шагнул вперед, и он увидел меня в полусвете-полутьме — между нами было не больше двадцати футов и легкая ненадежная ограда.
Парни тоже увидели меня и обнажили клинки, как будто собираясь напасть, но фон Хакелнберг остановил их коротким криком. Он стоял, держа в руках обмякшее тело Кит в саване из пепельного бархата, мерцавшего в луче прожектора, потом медленно повернулся и взглянул на остатки скулившей своры, которую с трудом сдерживали сидевшие на лошадях лесники. Он снова полуобернулся ко мне. Яркий свет превратил черты его лица в карикатурное изображение гнева и жестокости, еще в большей степени лишенное всего человеческого, нежели создания его собственной злой фантазии, но я его больше не боялся. Мое внимание переключилось с его свирепой силы на жалкое мертвое тело у него в руках, и тут я впервые понял, что такая потеря вырывает с корнем из души все муки и страдания и превращает сердце в пустыню, куда никогда уже не вернутся страх и боль. Его гневный крик оставил меня равнодушным, и я понял смысл его слов уже после того как он отвернулся от меня.
