Мы бродили по Хакелнбергу, как двое влюбленных, вновь обретших друг друга в заколдованном лесу. Каждому из нас его прошлое казалось далеким и нереальным, как злые чары, разрушенные лучами утреннего солнца. Ханс фон Хакелнберг казался великаном-людоедом из сказки: мы верили в него, но не всей душой, а лишь настолько, чтобы наше приключение стало еще восхитительнее.
Поддерживая в себе веру в завтрашний день, мы были так счастливы, когда нашли радость друг в друге, когда дивились безграничности этой открытой нами страны, и восторг от познания сердца друга был так сладок и так необуздан, что нам казалось, наши души вмещают в себя весь реальный и значимый мир. Мы, мы сами по себе, бродившие в радовавшем сердце летнем лесу, мы и были весь мир.
За целый день мы не увидели ни души, не услышали ни звука человеческой речи, ни собачьего лая. Наше никем не нарушаемое уединение породило в нас столь сильное чувство уверенности в незыблемости настоящего, что мы медленно, беззаботно, рука об руку шли по зеленым аллеям, громко смеялись и играли. Так мы провели весь день, разговаривая друг с другом, играя, лениво прогуливаясь без определенной цели и все же по мере приближения вечера продвигаясь по направлению к Кранихфельсу. Не спеша собирая чернику в вересковых лощинах, которые хорошо знала Кит, стоя там по пояс в траве и лакомясь ягодами из ладоней, мы смеялись над перепачканными лицами друг друга.
Незадолго до заката солнца мы подошли к известняковым скалам, нависавшим над ручьем, который наполнял маленький водоем у их подножья, забрались наверх и уселись на мягкий дерн, откуда сквозь густую листву можно было разглядеть часть узкой тропинки, ведущей к павильону Кранихфельс. Кит сказала, что до него оставалось не больше полумили. Вечерний воздух был неподвижен. Солнце уходило с абсолютно безоблачного неба, в его последних лучах скалы пылали жаром, согревая нас теплом, которым напоило их за день солнце.
— Ах, — после долгого молчания проронила Кит, — несмотря на всю ту власть, которой они обладают, если бы только они смогли сохранить такой чудный и спокойный лес для любви, для тебя и для меня, и для всех других влюбленных, которые бродили бы здесь, пока молоды...
Мы тихо просидели там, пока не сгустились сумерки. Потом Кит начала выдергивать нитки из швов своей горжетки. Я нашел острый осколок камня и стал помогать ей распарывать швы и наконец освободил от того, что осталось от ее наряда. Девушки-рабыни, которые могли бы слоняться в окрестностях Кранихфельса в теплые летние сумерки, должны быть обнаженными, сказала мне Кит: это был своего рода знак, по которому отличали раба — представителя низшей Расы. Если только им не была предназначена роль в каком-то представлении, летом кожа становилась их единственным украшением. В неверном сумеречном свете любой лесник, случись ему увидеть Кит, заметит блестящую стальную цепочку на ее шее и примет за ошейник раба. Что же касается ее возвращения ко мне в час, когда рабов уже обычно держат взаперти, тут Кит уповала на густую темноту под сенью деревьев.
