Твоя мысль о музыке мне понятна. Но мне кажется (прости за нескромность), что, в общем-то, для меня и не очень большая сложность версификационная ловкость. Я старался ловить нерв в поэме, адекватный теперешнему душевному состоянию. У меня есть глава, где я убирал уже имеющуюся рифму, переводил стихи на прозу – наивная, но попытка передать ощущение собственной неясности и разброда. Впрочем, абстрактный разговор маловразумителен, буду ждать возможности поговорить о вещи в целом.
Первый номер «Иностранной литературы» я получил, но прочел пока только этот как раз «Круглый стол». Дискуссия, по мне, идет пока пустовато ‹…› Я, конечно, запамятовал и искал в первом номере не твой перевод, а твою статью. Перевод же ничего нового принципиально в тебе мне не открыл: я не сомневался в тебе – стилисте[105].
Сам лейтмотив беллевской речи огорошил меня совершенно: наверное, у меня просто иссякают какие-то жизненные запасы и я не готов к такой безнадежности. Я поначалу думал, что святотатство – это вообще роль живописца перед горящим зданием. Нечто вроде, знаешь ли, «Шепота, робкого дыханья» и пр. в момент лиссабонского землетрясения (помнишь в «Дневниках») или истории с собором у самого Белля в «Биллиарде». А оказалось вона как! Пепел – это, наверное, символ, что-то есть, наверное, в нем и не высказанное самим писателем – но ведь это уж такая трагическая необратимость, такое распоследнее слово, что я хочу верить просто в отчаянную минуту самого писателя – и только. Что касается еще одного перевода – фон дер Грюн – то, как я могу понять, это как раз то, о чем ты писал мне в начале нашей переписки: о писателях, близких по (мысли?) к злополучным студентам (коих ты еще раз вспомнил, о чем ниже). М-да, убого, и тупик, куда он так знакомо ведет, наверное, не меньшая, чем пепел, безнадежность.
Ты пишешь о своем выявившемся, конечном пристрастии к «маленьким людям». Что ж тебе сказать. Только: и я, и у меня. Быть может, во всей мешанине современных литературных перипетий это самая надежная, если не единственная пристань гуманизма – при скомпрометированности «героической симфонии». Ну и благо нам, если мы всамделишно не только вышли из, но и вросли в гоголевскую шинель. В поэме у меня есть глава с условным названием «Диккенс» (там, в начале, мне понадобился единственный раз эпический кусочек – и как я ни бился, получилось плохо. Рассказ в стихах, досадно, – но никак не моя стихия). Ну, а в этой главе я, по-моему, как раз об этом же почти и говорю. Рад, что мы с тобой оказались в конце концов при одном истоке. Ежели это даже и разбитое корыто – ну и пусть: стало быть, все прочие дары государыни-рыбки следует почтительно вернуть людям с иной кожей: не по нас.
