Журнальчики пока не идут что-то. Напиши, что вышло из первых номеров и что есть. А книжечки мои портятся понемногу из-за невозможности их как следует быть хранить, и сердечко из-за этого тоже ноет, а отказаться от них здесь – совсем крышка.
Ежели я тебя, отец семейства своего, опечалил малость – извини великодушно. Я его нежно обнимаю и целую, семейство твое, и тебя купно. Хорошо бы хоть глазком взглянуть на тебя – но бог весть.
Живи и пиши.
Твой Илья.
24.1.71
Дорогая Галя!
Нынче понедельник, и я получил от тебя несколько писем. Спасибо тебе, друг мой, за неизменную заботу и хлопоты – без них мне было бы много хуже. Только мне хочется тебе еще и еще раз сказать (надеюсь окончательно): ты абсолютно не вправе казниться; больше того, ни ты, ни кто другой не вправе были меня удерживать от чего-то – я поступал, находясь в здравом уме и памяти. От самого главного – от вынужденности трудного общежития – ты меня освободить никак не можешь, а все остальное ты сильно преувеличиваешь. Поэтому теперь уже слезно прошу тебя перестать хлопотать на мой счет ‹…›
Легче было бы, если бы имелись серьезные бытовые возможности. Для того чтобы написать сейчас свою длинную графоманскую штуку, я пошел на некоторые изменения в своем режиме жизни ‹…›
Очень меня удручает, что книги портятся. Из-за полного отсутствия места мешок с книгами валяется на сыром полу, выглядит как мешок старьевщика, обложки и страницы намокают. А отказаться от новых книг – это поставить на себе крест ‹…›
Я не музыковед, и мне трудно что-то сказать, но Вагнера я люблю. Как раз «Полет Валькирий». То, что фашисты не любили Гейне или Мендельсона (не только потому, что они евреи), конечно, много говорит об этих людях, но вряд ли порочит Гете, Бетховена или того же Вагнера пристрастие к нему названной нелюди: любой диктаторский режим одним лакейским искусством своего времени пробавляться не может и охотно ищет фундаментальную опору в прошлом. Благо, ни Гете, ни Вагнер защитить себя не могли; живые, как правило, защищали: противопоставляли себя Гитлеру, – что все-таки ставит, при всех взысках самой немецкой совести – очень высоко немецкую интеллигенцию, много выше «народа» (случай до боли знакомый; у англичан и французов таких «ножниц» нет; между прочим, есть и аналогия в древности: восточная интеллигенция, пророки особенно). Я чувствую, что говорю вещи, и без меня понятные, но я действительно так думаю ‹…›
