— Слышь, Маруся, а помнишь погорельца? Вот, думаю о нем, — поделился дед мыслями с женой.
Та вышла во двор, вытирая руки, испачканные в муке, о фартук. Маруся — женщина лет шестидесяти пяти. Когда ей стукнуло двадцать два года, она пошла работать на шахту бухгалтером. Тогда-то и заприметил ее молоденький парень из отдела статистики.
— А я пухлая в теле была, прям загляденье. Лицо румяное, коса до пояса, — рассказывала она о себе бабкам-соседкам. И обычно после этих слов глубоко и грустно вздыхала. В каждом кубическом сантиметре выдоха — неисчислимый объем сожаления: по утраченной юности, жизни, которая, как муха, что назойливо крутилась вокруг, да неминуемой осенью засохла под оконным стеклом.
— Человек наблюдает за собой как бы со стороны, но не видит себя и проживает задарма жизнь, — рассуждала бабуля о прошедших годах.
А прожила она с Петром жизнь вполне себе простую и невыразительную. Двое детей, трое внуков. Все пристроены — в городе. Дед в юности за ней ухаживал: жили они в разных селах, так он ходил пешком по пятнадцать километров, высматривал ее в окне, кидал камушки.
— Иногда приходит ко мне, извещает о своем присутствии — камешки кидает в окно и стук, стук по стеклу. Как по сердцу, я слышу звон, а сама вся почти дрожу, — говорила она соседке Нюре, а та послушно кивала головой.
А что сейчас? Маруся утром встала, кур, гусей покормила, растопила печь в летней кухоньке, свинье жрать поставила, а дед пока возится со своими кроликами. Вот вчера пятеро дохлых достал из клетки: мрут кроли, сволочи, как мухи. Как вышли на пенсию, всего и делов-то — внучков ждать да животинку кормить.
— Жизнь пуста, как пуста луна, — любила говорить Маруся, а затем утирала платком лицо, покрытое сетью извилистых, как паутина, морщин.
А Петро вспомнил, как, бывало, придет к ее дому, смотрит в окно, а она мелькает там тенью, да только большущий откормленный кот сидит перед стеклом, и маячит, хвостом нервно подергивает, важничает — закрывает весь вид.
— Вот паскуда мохнатая, шоб ты провалился, гад, — бормотал Петя и смотрел по сторонам, чем бы запустить в ленивое животное.
Под рукой, как назло, ничего не было, кроме полена, которое, казалось, приросло к ограде, еще чуть-чуть — и пустит корни. Пётр в сердцах трехэтажным обкладывал наглого кота, но тот смотрел на него довольным и вызывающим взглядом: мол, что ты, человечек, мне сделаешь. А потом подмигивал слегка косым правым глазом.
— Ах ты, подлюка, глазки мне еще строит, решил поиздеваться по полной, — негодовал Пётр.
