Каллист принял Алексия весьма холодно. Он даже предсмертного письма Феогноста не удосужился прочесть. Отложил свиток в сторону, а сам, капнув на ладонь пахучего масла, принялся втирать его в кожу.
– У нас не принято ставить в митрополиты местных выдвиженцев, – заявил патриарх. – Они слишком подвержены интересам властителей, в то время как должны защищать только веру.
– Но не лучше ли иметь митрополита, который действует в согласии с мирской властью? – попытался возразить Алексий.
Каллист осмотрел руки и, найдя их недостаточно гладкими, капнул из пузырька ещё. Благовоние показалось викарию уж очень резким, похожим на полынь. Запах сбивал с мысли.
– Слишком часто случалось так, что государь начинает указывать церкви, – ответил патриарх. – Это вредит делу. Великому делу.
В самой Византии ровно так и было, но Алексий не стал попрекать владыку здешней политикой. Он искал разумную основу для разговора.
– У нас сейчас сложная пора. Страна раздроблена. Новому человеку будет непросто сразу разобраться во всём. Без языка, без знания людей и обычаев он потеряет много времени, прежде чем сможет действовать…
– Вот и не нужно действовать, – патриарх усмехнулся. – Пусть митрополит занимается тем, чем должен. Знание людей вызовет предпочтения, а это только мешают пастырю.
Каллист закупорил пузырёк.
– Ступай, – сказал он Алексию. – Мы ещё подумаем, но я полагаю, спешить с решением не стоит.
***
Три дня, прошедшие с памятного пиршества, преобразили Скомороха. Сытость прошла, а саднящие синяки и раны остались. Напрочь забыв о викарии, о мести, новгородец теперь думал только о том, как выжить. Без гроша за душой, без языка и знакомств это было непросто.
Все попытки заработать на прокорм в портах и на торгах, едва не заканчивались новыми избиениями. Таких как он, в городе обитали целые толпы, а принимать в свои ряды лишний рот никто не спешил.
Скоморох бродил бесцельно по городу, ещё прислушиваясь по привычке к разговорам, но уже утратив всякую надежду на выход. Он бродил только потому, что остаться лежать в логове для него означало сдаться и умереть. А желание выжить осталось единственным, что крепило сознание.
Возле Ипподрома его внимание привлёк неряшливо одетый человек. Он собрал вокруг себя десятка два горожан и что-то вещал им. Мимы и лицедеи встречались на улицах Константинополя часто, но этот явно говорил о чём-то серьёзном, хотя и отпускал иногда шутки, вызывая людской смех.
