Начну с того, что он был “счастливым человеком”…
Еще в Нижнем, в пору своей ранней юности, Боб крепко подружился с Яковом Свердловым. Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься. Ну, мой братец и понабрался “от умного Яши завиральных большевистских идей”, как говорили наши буржуазные родственники.
При Керенском Боб со всем пылом примкнул к большевикам. А после Октября стал главводом, то есть почти народным комиссаром водного транспорта. Переехав в Москву, он обосновался во 2-м Доме Советов – в бывшей гостинице “Метрополь”.
В его роскошный номер-люкс я и явился прямо с Рязанского вокзала. В левой руке у меня был фибровый чемодан, а в правой – тюк с экземплярами драгоценного “Исхода”, аккуратнейшим образом зашитого в новенькую мешковину.
– Ого!. – воскликнул Боб. – Что это, пензюк, ты припер?
– Книги.
– Какие книги? – спросил он упавшим голосом.
– Альманах.
– Какой альманах?
– “Исход”.
Вынув из чемодана авторский экземпляр на веленевой бумаге, я протянул его Бобу и сказал:
– Эх, темнота, темнота!.. На, читай. Просвещайся.
Он ухмыльнулся:
– Да ты, пензюк, у меня нахал! Одобряю (курсив мой. – П. Р.).
Налюбовавшись нелепой обложкой, стал перелистывать альманашек.
– Значит, пензюк, у тебя в мешке этот же идиотский “Исход”?
– Конечно.
– А я думал, картошка, – сказал он грустно.
И глубоко вздохнул. Дело в том, что у Боба с детства был прекраснейший аппетит…»
После того как «почти народный комиссар» наелся хлебом со сливочным маслом новоиспеченного москвича, он прочитал пензенские стихи своего родственника, обозвал их «этакой ерундистикой» и сразу предложил ему соответствующую работу.
Процитируем опять самого Мариенгофа, чтобы убедиться, как легко это делалось:
«…я тебя сосватаю к дяде Косте. Это его партийная кличка. Он, видишь ли, был первым нашим комендантом Петрограда. Храбр до черта! А теперь дядя Костя заведует издательством ВЦИК. Вот ты и пойдешь к нему на работу. Посоветую сделать тебя литературным секретарем. Дядя Костя – такой храбрец, что, наверно, и стихи твои напечатает.
– Спасибо, Глухомань. Сосватай.
Пережив томительный день, послезавтра я уже сидел за дубовым письменным столом, реквизированным у какого-то действительного статского советника. Большие зеркальные окна издательства ВЦИК выходили на Тверскую, близ Моховой. Так как я был поэт, дядя Костя распорядился посадить меня у окна, сказав при этом: “Пусть любуется на нашу революционную жизнь и пишет о ней стихи”. Я действительно все служебное время либо этой жизнью любовался, либо “творил”».
