И я пошел к доброму человеку во время занятий того зимнего вечера. Комната его находилась в здании медпункта, который примыкал к спальне первого отделения. Мне предстояло пройти темный вестибюль с висящим вверху между пилястрами колокольчиком, подняться по черной и узкой лестнице и в конце своеобразного коридора найти его комнату. Мое одинокое путешествие в тот поздний час по зданию семинарии удивило отца Лино, который со мной столкнулся.
— Я иду к сеньору отцу Алвесу, — объяснил я. — Он пригласил меня к себе.
Пристально посмотрев на меня, отец Лино не сказал ни слова и пошел дальше. Другая встреча с другим надзирателем, который, услышав мои шаги, тут же остановился, предстояла мне в коридоре наверху. Но тот, увидев мой испуг, ничего не спросил меня. Я постучал в дверь, отец Алвес пригласил войти. Он сидел за столом, ноги его были укутаны половиком, керосиновая лампа освещала лежавшую на столе открытую книгу. Тени блуждали по углам комнаты. А на противоположной белой стене, освещенной светом лампы, печаталась большая тень от его головы и туловища. Бледный, падающий кружком на стол свет создавал доверительную обстановку в этом тихом уголке большого дома, населенного двумястами семинаристами. Поэтому меня не удивил его затуманенный взгляд и звук его утробного голоса, когда он пригласил меня сесть подле себя. Я осторожно сел. И он, повернувшись ко мне на стуле, чтобы видеть меня перед собой, спросил:
— Так почему ты такой печальный?
И я, так же тихо, как он, поддавшись царящей сосредоточенности, ответил:
— Я не печальный, сеньор отец Алвес. Совсем не печальный.
— Почему, сын мой, ты говоришь мне неправду? Сколько тебе лет?
— В июле будет четырнадцать.
Лицо его тут же выразило озабоченность.
— Четырнадцать! Так ты уже мужчина. Время бежит, а мы не замечаем его и отстаем. Вот тут-то и настигают нас опасности и большие, исключительные опасности. Мир и твои мечтания! Сколько раз ты думал: вот придет день, и мир откроется и выйдет мне навстречу. Выйдет, невероятно огромный от гордости и слепоты. Какая невероятная слепота! Какая гордость! О-о, великое, пожирающее нас пламя! А потом? Потом… пепел и ничего больше, сын мой. Тебе уже это известно. Пепел и ничего больше. А ты говорил с духовным наставником?
— Нет, не говорил, отец Алвес.
И о чем я должен был говорить? Отец Алвес с полными ужаса глазами, с воздетыми вверх угрожающими руками говорил о непонятных вещах, мутно намекая на то, что я уже мужчина, но я его не понимал. В некотором замешательстве, не решаясь сказать то, что собирался, он положил на мое плечо свою спокойную и широкую руку и решительно произнес:
