В ней он ушел в свой последний рейс…
— Да, — сказал Павел. — Я возьму.
Он переоделся и сел в машину.
— Всего хорошего, Нина. Будьте счастливы.
— Я постараюсь… Подождите! Павел Петрович, знаете что? Возьмите меня с собой. Я очень люблю ходить по букинистам, и у меня хороший вкус, честное слово! Мы обязательно что-нибудь выберем вашему отцу.
— Сумасшедшая, — заволновалась Лидия Алексеевна. — Куда ты поедешь? Ведь Алексей скоро должен быть, опоздаешь.
— Не опоздаю, — сказала Нина. — Куда мне теперь опаздывать.
Она была уже в машине.
— Вы ведь не против, Павел Петрович?
— Нет, — сказал он. — Я не против. С маминого разрешения…
— Домье, к сожалению, продан. — Очень вежливый сухонький старичок в бархатной кацавейке сочувственно развел руками. — Да, да, я понимаю, но на него всегда такой спрос. Тем более редкое, уникальное издание.
— Ну вот, — вздохнула Нина. — Я же говорила.
Вид у нее был такой удрученно-обиженный, что Павел про себя улыбнулся: смотри-ка ты, она и впрямь огорчена, что отец останется без подарка.
— Минутку, — шепнул он ей. — Сейчас я произнесу волшебное слово, хотите? — И, снова обратившись к продавцу, сказал: — М-да, ничего не попишешь. Петр Семенович будет очень опечален. Он так надеялся.
— Простите, а что профессор?..
— Да, папа болен и не смог приехать. Годы, знаете ли, сердце.
Старичок внимательно посмотрел на него из-под очков, покрутил пуговицу на кацавейке и сказал:
— Ну хорошо. Да, я действительно оставил профессору Домье, оставил, как вы называете, под прилавком, потому что Петр Семенович знаток и ценитель… А вы похожи на отца. Похожи. — Он посмотрел по сторонам и вытащил тяжелую зеленую папку.
— Сорок репродукций. Два листа немного попорчены, на это есть специальная запись. Вы думаете, мне все равно, куда попадет хорошая вещь? Мне не все равно.
Потом они сидели в машине и смотрели гравюры.
— Ну и как? — спросил Павел.
— Глупая я, наверное. Мне не нравится.
— И мне тоже, — рассмеялся Павел. — Только это между нами. Такие вещи нельзя говорить вслух, а то нас потащат в университет культуры и будут мурыжить до тех пор, пока мы не признаемся, что пошутили.
— Хорошо, я не буду вслух.
Павел сидел, смотрел на нее, снова ставшую почему-то немного грустной, и ему захотелось сделать ей что-нибудь приятное: сегодня легко было делать приятное и хорошее, потому что все шло так, как он хотел, и оставалось слишком мало времени, чтобы что-то могло измениться.
— О чем вы думаете, Павел?
