— Нет, не все! Сейчас ты напишешь, кто тебе велел стрелять в меня!
— А-а, а вот этого не будет! — отпрянул он, но я погрозил ему кулаком. — Да ты чего от меня хочешь, а? На виселицу хочешь меня отправить?
— А ты зачем стрелял в меня?
— А ты никогда этого не докажешь!
Я знал — не докажу. Но припугнуть попробую.
— Еще как докажу! Я подобрал дробь, которая попала в дерево. Есть люди, которые сумеют доказать, что это из твоего ружья.
— Ерунда! — Кожух впервые за все это время осклабился и нагло выставил свои гнилые зубы. — Ты что, за дурака меня держишь? Дробь для всех винтовок одинаковая, а дула — гладкие. Ты скажи спасибо, что я только припугнуть тебя хотел!..
Мне еле удалось удержаться, чтоб не избить его до полусмерти. Я снова схватил его левой рукой за шиворот и рванул к себе, а правой приставил пистолет к груди.
— Значит, припугнуть… А Герасима Борова кто убил? Говори, дрянь!!! И не пытайся выкручиваться! Ну?!
Кожух застонал, заскулил и рухнул на стул.
— Не убивал я его, Боров, вот те святой крест — не убивал! Клянусь памятью матери — другой это сделал!
— Кто?! Кто?! Говори же!!!
— Отец мой… — Губы у Кожуха стали покрываться серой пеной. — И карабин его…
— Где? Где карабин?
— Там… — и он мотнул головой в угол, где были свалены какие-то грязные, трухлявые мешки. Я разрыл ногой кучу хлама, но там ничего не оказалось. — Под досками, под досками смотри…
Я с отвращением взялся за две шаткие доски и поднял их. В зияющей неглубокой дыре лежал итальянский карабин. Вот он, наконец-то! Я держал его обеими руками, он был тяжелый, такой тяжелый, что у меня едва выдерживало сердце… Железные части проржавели, ложе и приклад были изрешечены дырками, краска давно стерлась.
— Отец признался мне только через десять лет, перед смертью, — тихо хлюпал Кожух. — А я любил Герасима, хочешь верь, хочешь не верь! Если бы я его не любил, взял бы я Диму? Она же понесла от него, а я ее взял в жены… Разве бы я…
— Шагай! — Я подтолкнул его к двери. — И не вздумай бежать! Тут же уложу!
Кожух зашатался и с трудом переступил порог. Мы пошли обратно в село. Светлая декабрьская ночь продолжалась. Я тащил его в общинский совет, там он будет под присмотром, а то, глядишь, выстрелит в себя или, например, повесится, и будет у меня на совести его смерть. Я смотрел на его костлявую, хилую согбенную фигуру и — да, да! — жалел эту кучу дерьма. Вместо удовлетворения я испытывал нечеловеческую тоску, мне хотелось поднять вверх голову и волком завыть в небо… Меня уже трясло так, что я едва удерживал в руках карабин…
