— Правда? Ты говоришь это мне назло.
— Дю Кан, можно сказать, единственный свидетель.
— У меня тоже веснушки. Я всегда была уверена, что ты находишь их безобразными.
— Не я. Максим Дю Кан. Помнишь нашу первую встречу в парке Васкёй? Знаешь, что меня привлекло в тебе? Грудь в веснушках.
Отсутствовавший в этот момент Рене вошел с безмятежной улыбкой.
— О чем это вы разговаривали?
— Как всегда, о Мадам Бовари. Тереза ненасытна. Ну и повезло же тебе, что ты устроился в Ри!
— Знаешь, мне на Мадам Бовари…
— А уж мне, если бы не эта проклятая диссертация! Как говорил папаша Флобер: «Мне кажетсн, одиночество мое бесконечно, бежал бы куда глаза глядят. Но во мне сошлось все: и пустыня, и путник, и верблюд».
Почему эти чудовищные слова он принимал на свой счет? Глаза Терезы наполнились слезами. Она постаралась взять себя в руки. Мужчины, по ее мнению, пили слишком много пива, и она заметила:
— Отрастите себе живот!
— Как ты думаешь, Эмма употребляла подобные выражении? — возразил преподаватель.
Однажды они отправились посмотреть на выездку лошадей. В этом краю развитого животноводства, где их только не устраивали. Они стояли втроем у белого барьера ипподрома. Ветерок трепал волосы Терезы, и она поднимала голые руки, чтобы откинуть пряди назад. Она сознавала, что была очаровательна.
— Мне больше нравятся скачки с препятствиями. Когда преодолевают водные преграды, — говорила она.
— Ты вечно недовольна, — возражал тот или другой ее спутник.
Когда первая страсть утихла, она не могла не признаться себе, что ее любовник едва ли более супруга удовлетворял ее в интеллектуальном смысле. Кроме постели, ему ничего не требовалось. Говорить с ней о Мадам Бовари, советовать, что почитать, развивать ее интеллект — все это было для него тяжкой обязанностью, быстро надоедало. Или же он цитировал нечто вроде:
— Флобер писал Луизе Коле: «Не правда ли, одни лишь вид пары старых сапог содержит что-то глубоко печальное, вызывает горькую меланхолию?»
Она спрашивала себя, не насмехается ли он над нею.
Тогда она возвращалась к своим прогулкам в сторону церкви и разговаривала с Дельфиной, лежавшей под могильным камнем. Теперь это была лучшая ее подруга.
— Неправда, что ты была некрасивая. Я тебя так хорошо понимаю. У тебя были высокие помыслы. Но что делать в Ри?
Эти беседы — если позволительно употребить такое слово, ибо ей казалось, что она доверительно беседует с молодой женщиной, жившей в прошлом веке, — немного скрашивали ее печаль. Не раз ей хотелось плакать, и она говорила себе, что, если бы она выплакалась, ей бы стало легче. Но она не смела из страха, что кто-то заметит. По правде говоря, с тех пор, как влюбленные избрали эту могилу как удобное место для поцелуев, она не встретила там никого.
