— Алик, что ты прирос к окну? — обратился Веньямин Захарьевич к сыну, словно только теперь заметил, что виновник торжества не находится за столом. Сказал он это так, что Борису показалось — сейчас Веньямин Захарьевич подойдет к окну и за руку приведет оттуда своего восемнадцатилетнего парня. Для Бориса не было неожиданностью, когда Бронислава Сауловна вдруг произнесла:
— Я вообще не понимаю, к чему все эти пересуды. Мало ли кому не нравится, что наш Алик не пошел на завод, а поступил в институт. Ты в конце концов заслужил, чтобы твой единственный сын не потерял зря два года. — И передвинув на обнаженной худой, в синих жилках руке массивный браслет, она обратилась к майору: — По-вашему выходит, что до сих пор у нас были плохие инженеры, плохие врачи, плохие учителя, и все только потому, что после окончания школы они шли в институт, а не на завод.
— Простите, я ничего такого не говорил и не мог сказать. Но раз вы спрашиваете, готов снова и снова повторить. Да, уважаемая Бронислава Сауловна, если бы наша молодежь шла в институт не из школы, а из жизни, если можно так выразиться, мы гораздо реже встречали бы плохих инженеров, плохих агрономов, плохих врачей, плохих педагогов… Вам, вероятно, известно, как у нас, военных, принято говорить: «За одного битого десять небитых дают».
— Верно, чрезвычайно верно.
Все за столом сразу оглянулись в сторону человека средних лет с коротко подстриженной белокурой бородкой, который держал возле уха, точно камертон, серебряную вилку и легко покачивался.
Борис не успел подумать, кто бы это мог быть, как Веньямин Захарьевич громко и торжественно провозгласил:
— Позвольте представить вам нашего уважаемого гостя, одного из наших виднейших профессоров, дважды лауреата…
— Ну уж это, любезнейший коллега, совсем лишнее. К чему представлять меня со всеми моими титулами, чуть ли не как в некрологе? Здесь я не профессор, не лауреат, не «и так далее, и так далее», а просто гость, как все присутствующие здесь, и если хозяин дома не возразит, я тоже скажу несколько слов. Вообще говоря, здесь не место и не время, разумеется, вести подобные споры, но раз вы сами начали, будьте уж добры взять и вину на себя.
— О, с величайшей готовностью!
Мальчишеское озорство, с которым Веньямин Захарьевич поднял обе руки кверху, не только не вызвало ни у кого улыбки, наоборот, в этом было что-то такое, чего присутствующие хотели бы не заметить.
Никогда еще Борису не приходилось встречать человека с такими глазами — с какой стороны на них ни смотришь, их взгляд обращен на тебя, совсем как глаза человека на портрете. И еще одно успел Борис заметить: зрачки вдруг перебегали к самому краю глаза и исчезали на несколько мгновений, словно время от времени прятали там что-то. И голос у него запоминающийся — такой человек может говорить подряд несколько часов, а все будет казаться, что он только заговорил, хотя голос у него не такой уж сильный и громкий. Борису хотелось узнать, как фамилия молодого профессора, но из разговора за столом не смог этого установить, потому что здесь, обращаясь друг к другу, называют не имя и отчество, а титул и занимаемую должность.
