- Ах, что ты! Что ты! - воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. - Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее. Слава!!!
И вместе с тем это был человек исключительно скромный. Например, он никогда не употреблял по отношению к себе слова "писатель".
- Ты знаешь, - говорил он, - сказать о себе: "я драматург" - я могу. Это профессия. А сказать: "я писатель" - стыдно, все равно что сказать: "я красавец".
* * *
Однажды, а было это, если не ошибаюсь, осенью 1949 года, мы ехали с ним зачем-то из Комарова в Зеленогорск, и в вагоне электрички он мне рассказывал о своем детстве. Как всегда, рассказывал блестяще. Я не выдержал и воскликнул:
- Женя! Дорогой! Напиши обо всем этом?
- Как?! - уныло откликнулся он. - Скажи, как написать! Где взять нужные слова?
- А ты попробуй запиши буквально теми словами, какими сейчас рассказывал.
- Да. "Теми!" - мрачно усмехнулся он. - Легко сказать.
А через день-два прихожу в голубой домик, Евгений Львович выходит мне навстречу, и я сразу вижу - что-то случилось. Лицо у него в красных пятнах. Очки сползли на сторону. В руках он крепко и как-то торжественно держит большую серо-голубую "бухгалтерскую" книгу.
- Ты знаешь, - говорит он, делая попытку улыбнуться, - а ведь я тебя послушался... попробовал...
И, уведя меня к себе в кабинет, усадив на диван, он прочел мне первые две или три страницы того своего сочинения, которому он начиная с этого дня посвятил последние девять лет своей жизни.
Это было прекрасное начало его лирического дневника, книги, которая еще не имеет названия и из которой до сих пор только очень немного страниц увидело свет.
Таким образом, я неожиданно оказался крестным отцом совсем нового Шварца. Понимаю, что заслуги моей тут нет никакой, гордиться нечем, и все-таки радуюсь и горжусь - хотя бы тем, что был первым слушателем этой лучшей шварцевской книги.
* * *
Он сам не знал, как ее назвать, эту свою новую, так стихийно рождавшуюся книгу... В эти первые дни я как-то сказал:
- Твои мемуары...
- Только не мемуары! - рассердился он. - Терпеть не могу это слово: мэ-му-ары!..
Думаю, что слово это было ему противно потому, что мемуары пишут чаще всего старики, а он, как и все, кто сохранил до седых волос детскую душу, очень болезненно переживал всякое напоминание о старости, с трудом привыкая к мысли, что он уже не мальчик, не юноша и даже не зрелый муж.
Помню, пришел как-то зимой ко мне в Дом творчества грузный, широкоплечий, в тяжелой шубе, подходит к большому зеркалу, стоявшему в углу, взглядывает на себя и - с остервенением в сторону:
