После небольшого совещания Жан и Мюллер решили вернуться и вскоре уже вихрем летели к крепости с развевающимися за спиной белыми плащами. А вдали слышался грозный, замогильный рев, который мавры сравнивают с громом: голос охотящегося льва. Несмотря на всю свою храбрость, трое несущихся карьером всадников испытывали ужас, удваивающий силы, — тот заразительный страх, который подгоняет обезумевших лошадей. Стебли тростника и ветки, хлеставшие по ногам, казались им стаей львов, гнавшихся за ними по пятам.
Скоро они увидели реку, а за ней французские палатки, солдаты и маленькая арабская крепость Диальде, еще освещенная последними красными отблесками. Они пустили лошадей вплавь и въехали в лагерь.
Это был грустный вечерний час. Странное оживление начиналось с закатом солнца в этой глухой деревушке. Пастухи загоняли скот; военные точили кинжалы, готовясь к битве, или чистили свои допотопные ружья; женщины готовили кус-кус для армии, доили овец и тощих коров зебу.
Слышался невнятный говор негров, сливающийся с дрожащим блеянием овец и жалобным лаем собак… Фату-гей сидела с ребенком на пороге блокгауза с выражением покорности и мольбы на лице, которое не покидало ее со времени возвращения. Томясь одиночеством, Жан сел рядом с ней и взял на руки ребенка; его сердце смягчилось при виде своей счастливой семьи, он радовался, что в Диальде есть существо, которое его любит.
Рядом с ними гриоты исполняли военные песни. Они пели печально и тихо, фальцетом, под аккомпанемент примитивных инструментов с двумя струнами, натянутыми на змеиную шкуру, — их звук напоминал треск кузнечика. Монотонные мелодии Африки так гармонируют с унынием этой страны и потому имеют свою прелесть.
Сын Жана был очаровательным ребенком, но он был слишком серьезен, и его личико редко освещалось улыбкой. Как дитя своего племени, он был одет в синюю «бубу» и ожерелье, но голова не была выбрита, как этого требует обычай страны; он был белый, и потому мать оставила его кудрявые волосы, и один локон падал ему на лоб, как у спаги. Жан долго просидел у блокгауза, играя с сыном. Последние лучи дня освещали эту удивительную картину: прекрасный спаги, играющий с ангелоподобным ребенком под зловещие звуки негритянской музыки. Фату-гей с обожанием смотрела на обоих, сидя перед ними на земле, как собака у ног своих господ. Казалось, красота Жана, который снова был ласков с ней, приводила ее в экстаз.
Жан остался совершенным ребенком, что так часто случается у людей с ранним физическим развитием, которым к тому же пришлось вести суровую жизнь. Он неловко качал на коленях своего сына и смеялся здоровым молодым смехом. Но сын спаги не смеялся; обвивая руками шею отца, прижимаясь к его груди, мальчик смотрел серьезно.
