.).
Мудрит сейчас бесовское, большевистское царство. Его век. „А было время — и лешие были, и лес был такой, что только в нем лешим и жить, и ягоды было много в лесу, хоть объешься, и зверья всякого— разного как из плетуха насыпано, птица такая водилась, какая теперь только в сказках да на картинах, и верили в них и жили, ей-богу, не хуже, чем теперь живут мужики“. Комментировать это положение — лишний труд.
Прибыток, уютность грязного тепла, самый запах прелости, свидетельствующий о залежалости, домовитости, спокойствии накопления— для Клычкова окрашивается в священнодействие, в литургию. Он захлебывается в распаренной атмосфере довольства: „Любит мужик первый снег. В деревне как-никак — переменка. Хорошо забраться в дубленую шубу: особливо из новой овчины, крашеной под осеннюю зорю — целый десяток овец на плече (!) — тепло и душок такой идет на морозе и от тебя самого и от шубы. За пазухой тогда тихо копится немудрое наше мужичье довольство. В дому матереет, в сундуке, закроме растет убогий прибыток (!), по утру курчавится над соломенной крышей веселый рыжеватый в восходном лучике ус, от которого пахнет сочнем и бараниной (!) — ах, да и чем он не пахнет; неблагодарен и черен труд мужика, но все же он похож на литургию“. На литургию выходит-то похожим не труд мужика, а процесс накопления, прибытка. Ведь этот абзац — образец накопительской поэзии.
Выразитель кулачества, как уже отмечалось выше, не может не быть подвергнут пессимизму. Этот пессимизм растет из обреченности кулачества в наших условиях. Надо свирепо бороться… Но живется-то все же не сладко и уж больно беспокойно.
Отсюда чрезвычайно печальна развязка в романах Клычкова — пожары, обвалы, гибель или увечья „святых людей“ и т. п. Отсюда заявления, что ему „как жизнь, мила могила“. Отсюда все аксессуары так называемой кладбищенской поэзии — „прах могил“, „посох могильный“, погосты, лунные блики и т. п.
Сознание Клычкова и его соратников смертельно ранено… Но борьба продолжается. Борются кулаки на деревне, и поет им хоть печальные, но боевые песни их бард — Сергей Клычков.
* * *
Клычков крепким дубовым мостиком соединен с Шишковым, с его пресловутым „Дикольче“. Один оперирует мистическим флером и фольклорной красивостью, другой строит некое иносказание, нравоучение, некую басню в прозе. Но оба выставляют один и тот же тезис — бесклассовость общества, деревни в частности. Нет классов — есть люди удачливые и работящие, широкие русские люди — с одной стороны, и недотыкомки, лодыри, куцые людишки — с другой. Так было — так будет. Конечно не приходится доказывать, настолько это политически элементарно в наше время, что формула бесклассовости, да еще вдобавок сдобренная положением о необходимости и благодетельности богатея для бедняка, является четкой зксплоататорской классовой концепцией. Помешать „слабому“ осознать себя как класс „для себя“ — вот задача.
