Никак не могла остановиться, разгулялась по измученной России война.
– А я что слышал, братцы, – говорит наводчик Осокин по прозвищу «Обжора», ссутулившийся у замка левого орудия. – В Москве партейный съезд продотряды отменил. Значить, у крестьянина отбирать зерно не будут, только налог плати, а если хлеб или что там осталóсь, так вези в город на базар и продавай.
– Ты бы помолчал, Осокин, – бросает командир башни Лесников, сидящий у перископа.
У них передышка. Час десять минут башня работала, била по целям, даваемым старшим артиллеристом линкора (а тот получал целеуказания из штаба крепости). Теперь, значит, передышка. Батареи противника продолжали обстрел, и несколько снарядов рванули в опасной близости у бортов «Петропавловска». Но башенные орудия линкора раскалились от долгой работы, надо дать им остыть. И отдохнуть – комендорам.
Душно в башне. Замки орудий, горячие от воспламенений пороха, источают жар. Гальванер Терентий Кузнецов уселся на металлическую палубу, спиной к стенке, ноги вытянул. Покурить бы! Но в башне курить нельзя. А отбоя боевой тревоги – нет.
– Да я бы помолчал, командир, – говорит Осокин своим бабьим голосом, – если бы не текучий момент.
– Текущий, – хмурится Лесников.
– Мы чего хотели? – Лицо Осокина, побитое оспой, влажно блестит в желтой духоте башни. – Чтоб у крестьян не отнимали, так? Чтоб заградотряды убрали. Ну-тк убрали же. И отнимать хлеб не будут. Что ж тогда палить – они в нас, мы в них?
– Будут отнимать или нет – неизвестно. – Лесников морщится то ли от этой неизвестности, то ли от духоты. – Так что помолчи.
Но Осокин разве умеет помалкивать?
– Что я слышал, братцы, – продолжает он молоть. – Наши снаряды не все разрываются. Которые разрываются, а которые только лед пробивают и утóпают…
– Утóпают! – передразнивает Лесников. – Заткнись, Осокин.
Эти разговоры о партийном съезде, отменившем продразверстку, Терентий уже слышал. Машинист Воронков, Кондрашов из боцманской команды, да и не только они, шуршат по кубрикам: съезд, съезд… кончили разверстку… облегчение объявили… пора и нам кончать бузу… А как ее кончишь, коли не идут большевики на разговор… Они, Воронков с Кондрашовым и их дружки, известно, коммунисты… А Осокин – ему лишь бы языком потрепать…
Терентий глаза закрывает. Вот бы приспнуть минут шестьдесят… и увидеть в сладком сне девочку Капу… княжну Джахаваху… как она, прильнув к нему, мурлычет про любовь…
Лишь поздним вечером сыграли на линкоре отбой тревоги. Умолкли пушки с обеих сторон. Комендоры высыпали из башен в темную и сырую, туманом подернутую ночь. Воздух наконец-то вдохнули в стесненную грудь. В кубриках на столах чайники вскипяченные их ожидали – напились комендоры чаю с рафинадом, – спасибо, значит, судовому комитету за полночную заботу.
