Успели.
К первому октября и трещины в стене залепили, и камышом крышу перекрыли. А потом, расслабившись, спустились снова к пруду — отмыться и искупаться. И хотя осенний ветер уже рябил Пруды мелкими волнами и засыпал их пеной желто-бурых листьев с опавших полтавских садов, не меньше трехсот молодых, пожилых и совсем юных обитательниц Прудов с какой-то освобожденной раскованностью голышом сигали в зябко-холодную воду. Отмывали себя белой глиной и, балуясь, ныряли до дна или, смеясь, брызгались почти до неба.
Мужчин в Полтаве еще не было — чужие солдаты уже ушли на запад, свои еще не вернулись ни с фронта, ни из тыла, а молодежь угнали в Германию немцы. Сотня стариков и «черепахи», «кенгуру» и «самокаты» — безногие, одноногие и прочие инвалиды — к пруду по косогору спускаться не рисковали, и бабы чувствовали себя раскрепощенно, как в женской бане.
Отмыв Оксану, Мария словно увидела ее впервые — перед ней стояла худющая, но почти взрослая девица с длинными ногами, вьющимся пушком на лобке, маленькими кулачками грудей, высокой цыплячьей шеей и мокрыми пшеничными волосами, падающими на тонкие плечи.
— Та як же ты выросла! — удивилась Мария. — Швыдче одягнися!
И на следующее утро, когда они, уже одетые и с ведрами в руках, привычным маршрутом шли от Прудов в центр города, Мария попеременно то ужасалась развалинами вокруг, то росту своей дочки. В поступи босых Оксаниных ног, в ее неуклюжей утиной походке, в ее робости, словно она стыдилась своих девичьих грудок, была такая пугливая скованность, как у молодой мышки, впервые выглянувшей на свет из своей темной норки.
— Та не хились ты так! — подбодрила ее Мария.
«Як?» — пугливо спрашивала Оксана синими глазами.
— Спину выпрямай, у небо дивись! — объясняла Мария. — Мы ж по своей земле идемо! На работу!
Но даже эта «своя земля» выглядела уже не так, как раньше, когда Мария ходила по утрам на работу сначала в ОГПУ, а потом в гебиcткомиссариат. Стены низеньких хат помечены, как оспой, пулями и осколками снарядов, тыны, сдерживавшие кипение знаменитых полтавских садов, повалены, а сами сады растерзаны пожарами и бомбежками. На дорогах, изрытых танками и воронками от бомб, валяются вывернутые взрывами или срезанные снарядами уличные каштаны и липы, рядом смердят облепленные мухами трупы лошадей. Разбитые немецкие легковушки стоят уже без колес — остатки их обгорелых шин кто-то за ночь срезал на подметки и чуни…
А когда Мария и Оксана вышли к Корпусному саду, у Марии упало сердце — двухэтажное здание «конторы» ОГПУ-гебиcткомиссариата было сожжено дотла. Стылый осенний ветер мел по улице кирпичную пыль окрестных пожарищ и обрывки гитлеровских плакатов, а за ветром, словно внахлест, приближался и накрывал Полтаву первый октябрьский дождь…
