— Это от волнения, — просто сказал Филя. — Не бойся, это не страшно.
— Что именно? — она вздрогнула, сообразив, что, кажется, перешла на опасно скользкий путь.
— Почти все, что человек может навыдумывать себе. Страшны только предательство… ложь да обман… А остальное, Танюша, — чепуха, всегда можно, если и не принять сердцем, то хотя бы понять.
— Ты — философ? — мягкая улыбка расправила ее напрягшееся было лицо.
— Приходится, Танечка… Прости, это ничего, что я с тобой так… несколько фривольно?
Она только махнула рукой. И, с трудом сдержав сладкий зевок, потянулась, расправив плечи, отчего халатик опасно натянулся на высокой ее груди.
— Спала плохо, — тихо констатировал Филя.
— Снотворное не помогает, — она поморщилась.
— А тебе не снотворное требуется, — он легко усмехнулся.
— А что? — она как-то настороженно и быстро метнула взгляд по его лицу, но не задержалась, а словно спрятала его, замерев в ожидании.
— Ласка, девушка… — он покачал головой, положил свою руку на ее пальцы и заговорил мягким, проникновенным тоном. — Чтоб душа оттаяла. Чтоб жить хотелось. И дышать, и любить… Ты ж молодая, не надо торопиться стареть — эта гадость у нас всегда впереди.
— А для кого? — задумчиво спросила она.
— Для себя, в первую очередь. Будешь любить себя сама, и другие полюбят.
— Хм, интересный ты человек, Филя… Знаешь, а налей-ка ты мне чаю! Уже сто лет за мной мужчина не ухаживал…
— Сто лет?! Всего-то? Подумаешь, какой пустяк! Это ж вчера было… Прошлый-то век когда у нас закончился? Забыла?
Филипп заразительно рассмеялся, и она его охотно поддержала. Даже немного нарочито, словно спасаясь от его опасных для себя вопросов. Но чем дольше они смеялись, глядя в упор друг на друга, тем глубже и темнее становились у Татьяны глаза. Она замолчала, и горло ее дернулось, будто что-то в нем застряло. Опытный глаз Филиппа отметил этот короткий спазм, от которого, в принципе, у него в запасе было только одно действительно чудодейственное средство. Он медленно взял ладонями лицо, приподнял ее голову и прижался к губам. А потом, не отрывая своих губ, когда она задышала уже с прерывистым стоном, поднял ее на руки и спокойно понес в гостиную. Там он видел широкий кожаный диван с расшитыми подушечками. Вот туда, между подушечек, он и положил ее. А когда отстранился, чтобы взяться за пуговицы своей рубашки, увидел, как полы халата сами по себе, без посторонней помощи, полностью разъехались в обе стороны. И все остальное, что еще оставалось на богатом и впечатляющем своими замечательными достоинствами атласно-белом теле женщины, представляло собой такую несущественную мелочь, о которой и задумываться-то теперь не было никакого смысла…
