Но нет — ее громкий стон, который от наслаждения едва не переходит в вопль, не в силах даже царапнуть сознание маленького Эльбаза, так глубоко он погружен в свой мальчишеский сон. Зато стон этот заставляет вздрогнуть молодого язычника, который все-таки вернулся в трюм, в надежде согреться подле благородных верблюжьих тел и вновь почуять идущий от них запах родной пустыни. При всей своей невинности черный юноша прекрасно понимает, что означают эти стоны, и они так переполняют его сердце, будто огромный член хозяина, пронизав обе занавески, вонзается сейчас в его собственные черные чресла. Он нервно ласкает зады верблюжат, которые тоже, судя по их печальным глазам, понимают, что слышат, и думает про себя, что и этих двух благородных животных могут забить и съесть еще до того, как корабль доберется до верховьев реки. И ему снова хочется пасть ниц и взмолиться духам тех мученических костей, которые извлечет из маленьких верблюжьих тел беспощадная смерть, но он тут же берет себя в руки и торопливо взбирается по веревочной лестнице, надеясь ускользнуть из трюма раньше, чем хозяин снова увидит и ударит его, — хоть на сей раз он согрешил перед ним лишь слухом, а не глазами. Его вдруг охватывает томительное желание снова забраться тайком в маленькую каюту на носу, чтобы посмотреть, как улыбается во сне первая жена хозяина, белая нагота которой на миг сверкнула перед его глазами в начале ночи. И правда, сейчас он мог бы безо всякой опаски проникнуть куда ему вздумается, ибо на судне царит полная тишина, и вся команда спит, если не считать его самого, потому что божественность, которую излучает все живое вокруг, держит его в бессонном напряжении с самого начала ночи и до самого ее конца, и в эти последние предутренние часы именно он, единственный бодрствующий, вдруг становится подлинным хозяином корабля и мог бы, только захоти, сняться с якоря, поднять треугольный парус и вместо того, чтобы, свернув на восток, войти через устье реки в самое сердце Европы, повернуть в противоположном направлении, на запад, и устремиться сквозь далекий горизонт прямиком к новому, неведомому миру.
Но тут небольшая птичка, затрепетав крылышками на корабельном канате, извещает его, что заря не за горами, и не успевает он преклонить колени перед очередным крохотным божеством, как она издает легкое попискивание и улетает в сторону новорожденной искорки рассвета, уже выкатывающейся на горизонт постепенно проступающего из темноты материка. И хоть это всего лишь первая искорка, ей тем не менее удается проникнуть в другую каюту на носу и тотчас разбудить спящего там рава Эльбаза — ибо в сознание этого севильского раввина уже давно и настойчиво стучатся размеренные строки
