Свечи на столе почти догорают, когда Бен-Атар вдруг с удивлением обнаруживает, что, охваченный горячей жалостью к верным компаньонам, он совсем позабыл о себе. А ведь он абсолютно не вправе забывать, что источником всей этой прибыли являются как-никак те деньги, которые вложил в дело он сам, а также его личная предприимчивость, его широкие торговые связи и его вместительные танжерские склады. Да, конечно, сам он не бродит по дорогам, но разве не его забота, простираясь в самые далекие дали, защищает двух младших компаньонов от всех грозящих им опасностей? И тут он вспоминает вдобавок, что у него ведь есть еще две жены, и дети от этих жен, и многочисленные слуги, приглядывающие за его богатыми домами, и всем этим людям он обязан обеспечить существование, и притом существование в достатке, изобилии и красоте! И вот под конец, сравнив все эти свои многочисленные заслуги и обязанности с безыскусной простотой житейских потребностей Абу-Лутфи, да и с одиночеством Абулафии, хоть и унылым, конечно, но таким непритязательным и привычным, он тяжело вздыхает и в умирающем мерцании свечей начинает осторожно прореживать кучки своих компаньонов, раз за разом наращивая свою. Так что к тому моменту, когда обе свечи окончательно догорают и последняя искра света тонет в охватившем комнату мраке, на столе перед ним уже лежат три наполненных монетами и драгоценными камнями мешочка из леопардовой шкуры, два из которых он тут же прячет в вещах своих компаньонов — впрочем, не совсем, конечно, настоящих, равноправных компаньонов, а по правде говоря — так, обычных торговых агентов, только повышенных в звании. И лишь теперь, покончив с этим тяжелым делом, он окончательно успокаивается, открывает железную дверь, распахивает ставни и долго смотрит на деревья, среди которых уже пляшет приятный послеполуденный свет, успокаивая душу, не на шутку растревоженную той мучительной борьбой, которую она вела сама с собой ради торжества справедливости и чести.
Но тут уже слышится цокот копыт, и со стороны залива на холм медленно въезжают два его компаньона. После долгих часов препирательств в конюшне оба выглядят усталыми, а Абу-Лутфи к тому же еще и хмурится, видимо, недовольный тем явным пренебрежением, которое выказал Абулафия, осматривая новые товары, а также чересчур низкой оценкой той суммы, которую, по мнению северного компаньона, ему удастся выручить за них. Но исмаилит слишком благороден и горд, чтобы усугублять взаимное раздражение проверкой содержимого того мешочка, который спрятан в его вещах. И даже сравнивать его по весу с мешочками Бен-Атара и Абулафии он не хочет, заранее понимая, что стоит ему проявить хоть малейшее сомнение в справедливости дележа, и он будет сразу же втянут в сложнейшие расчеты, которые оба еврея произведут с такой невообразимой скоростью, что ему все равно за ними не угнаться. Поэтому он предпочитает поскорей проститься с ними и пуститься в обратный путь, тем более что они с Бен-Атаром никогда не возвращаются на родину вместе — того и гляди, соблазнишь двух бесов сразу, еврейского и мусульманского заодно, и нападут они на путников совместными силами. И потому, приторочив седельные сумки к седлу, и спрятав мешочек из леопардовой шкуры поближе к мошонке, да отведав из вежливости еврейской
