А наградой станут не только бельчи. Если оплошаю, могу и сама отравиться.
Я сглотнула. Как там Мирона говорила? Нет таких трав, такого яда, который не давал бы привкуса. Однако есть такие кушанья, где тот привкус теряется.
— Хорошо. — Я глянула вприщурку на госпожу мою матушку и подумала — вот мне и показали, как мало значит моя жизнь. Медяк разменный, плата за удачную женитьбу младшей единоутробной сестрички. Наверняка холеной, выросшей в ласке и довольстве, любимой.
Я отчаянно искала, чем бы мне смягчить горечь в сердце. И нашла. Бледное лицо мальчишки в Неверовке. У него либо грыжа с защепом кишки, либо прямой заворот. Пусть сестра моя любима, но пользы-то от неё никакой. А мне завтра того мальчишку спасть, Кириметь-кормилицу радовать.
Конечно, нехорошо завидовать, а кичиться перед собой, вроде как благодетельницей стану, ещё хуже. Однако после той думки задышалось сразу полегче. И на матушку я смогла смотреть без того, чтоб сердце щемило.
— А ещё. — Надменно сказала госпожа.
Но я её перебила:
— Раз так, кормить вашу дочку в Чистограде нужно только тем, что скажу. Не во всяком вареве яд различим, поэтому некоторые явства лучше не пробовать. И помните — ошибусь, так помрем обе.
Несколько мгновений госпожа моя матушка размышляла над сказанным, потом кивнула, спесиво изогнув губы. Хотела ещё что-то заявить, но я её опередила:
— И вот что, госпожа Морислана. Сегодня я ходила в Неверовку, так там.
Она недовольно нахмурилась.
— Я плачу тебе не за то, чтобы ты пользовала крестьян. Твое время принадлежит мне. И нечего его тратить на.
— Там вашу Парафену окормили травой, которая выжигает ум! — Выпалила я.
Моя матушка сначала глянула недоверчиво. Но потом брови её изогнулись. Светло-голубые глаза, которые до того были прищурены, распахнулись. Черные дыры зрачков расширились, выдавая испуг.
— С чего ты это взяла?
— Трава саможориха. — Отчеканила я. — Все признаки.
Настороженный страх на лице Морисланы сменился узнаванием и ужасом. Вот это да, госпожа моя матушка знает одну из тридцати калечащих трав?
— Кто? — Голос у неё снова охрип — но теперь это была не сонная хрипотца, а разъяренное шипенье загнанной в угол кошки. — Когда? Где?
— Восемь дней назад. — Сообщила я. — Парафену нашли обеспамятевшей на опушке леса, стало быть, там и. окормили. Ну а кто, неизвестно. Я хотела было поспрашивать сельских, не видал ли кто чужих в ту пору, но решила, что сначала о том надо рассказать тебе, госпожа.
