Три женщины – бабушка, мама и жена, – уходя одна за другой, оставляли негаснущий свет, в котором он жил, сберегая себя среди чудовищных вихрей тьмы. «Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю». «Скажите мне, что может быть прекрасней дамы петербургской». «Цветы опадают, и горный ручей серебрится».
Он перелистывал книги минувших лет, и глаза начинали блестеть от слез.
Теперь он жил один. Дети выросли и обзавелись семьями. Он не часто встречался с ними. Они медленно, с годами, от него удалялись, и их связывало тепло, которое соединяет родные души и не требует частых свиданий.
Он был высок, худощав, с сухими подвижными мышцами. Его лицо с выпуклыми надбровьями, прямым крепким носом и узкими губами было одинаково смуглым зимой и летом, словно хранило загар горячих пустынь и удары бесчисленных острых песчинок. В серых глазах зоркий тревожный блеск, который угасал под плотными веками, чтобы через мгновение вспыхнуть в расширенных от волнения зрачках. Причиной волнения могла быть внезапная мысль, или случайный образ, или хруст снега от чьих-то быстрых женских шагов, обманчиво родных и желанных.
Теперь, в белизне зимнего утра, он небрежно натянул тесный поношенный полушубок, нахлобучил высокую кожаную шапку, отороченную лисьим мехом, которую жена называла боярской. Сунул в карман мобильник и вышел в сад.
Белизна была восхитительной и пугающей своей целомудренной чистотой. Снег пышными подушками лежал на столе и стульях, забытых в саду с осени. Черные ели с малиновыми шишками опустили к земле ветви и казались сутулыми, нагнувшими плечи под тяжестью белых тюков. Любимая сосна молитвенно воздела руки с перстами, держала в объятиях огромный шар снега. Березы казались нарисованными на небе белым. В вершинах, где еще недавно сверкала мартовская лазурь, дышал изумрудный майский туман, блестели в июльских дождях зеленые водопады, осыпались, как позолота с иконы, осенние листья, – теперь в вершинах была пустота, сбросившая свое белое бремя на землю, облегченно и тихо дышащая.
Торобов сделал по снегу несколько пугливых шагов, как осторожный зверь, пробуя стопами белую непрочную мякоть. Отпечатки вытягивались в вереницу, и он подумал, что, оставляя свои следы, он виден тому, кто смотрит на него из небес. Кто вывел его из дома в сад, собираясь поведать что-то простое и дивное. То, что обещал поведать в детстве, но почему-то пропал из вида, скрывался целую жизнь.
Это предвкушение было чудесным, детским, наивным. Было связано с новогодней елкой, волшебными шарами, стеклянной сверкающей пикой. С детскими сказками, русскими равнинами, где волнистые снега, санный путь, сусальное золото, голоса любимых и близких. И в этих снегах, среди любимых голосов, ему предстоит бесконечная жизнь, в которой он делает теперь на снегу свои первые шаги.
