— Их нет! Их нет!.. И никогда больше не будет!
Я окаменел… Потому что это был крик тихого, даже бесшумно передвигавшегося человека.
Опустившись на корточки, Ася содрогалась от бессилия что-то исправить, вернуть.
Я не утешал ее. Да она и не услышала бы меня! Я помнил пересказанные как-то Александрой Евгеньевной слова философа о том, что наше отчаяние почти всегда сильнее причин, его породивших. Но такие причины философу и во сне привидеться не могли.
Все кончилось столь же внезапно, как и началось. Ася затихла, поднялась. И сказала:
— Прости, пожалуйста!
…«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…». Ася же не проявляла характера, пока не садилась за свой корректорский столик в типографии. Там к се чрезмерной для военного времени интеллигентности добавлялось еще одно качество: болезненно обостренная добросовестность.
Склонившись над столиком, подметая его густой темной прядыо волос, она вычитывала заметки перед тем, как они отправлялись в набор. А потом, уже в сырых гранках, опять вычитывала и правила…
— Зачем ты? — неуверенно возражал я. — Наборщик и печатница ждут. У них дома семьи! Так мы и к утру не успеем.
— Не торопи меня… Это же русский язык!
«Это же русский язык!» — таким был Асин аргумент, который задерживал газету и нас всех в типографии. Она не могла допустить, чтоб этот язык был унижен хоть одной корявой фразой даже в пятистрочном объявлении или в информационной заметке.
Ручной печатный станок начинал обычно с бездушным однообразием стучать в полночь.
Но задолго до этого, часов в десять вечера, а то и раньше, к нам непременно вваливался шофер Эдик и провозглашал:
— Скоро вы там?
Ася молча ужасалась и тому, что он без спроса заглядывал в гранки, определяя, много ли правки, и тому, что он, не снимая полушубка и казавшейся нам пижонской шапки из кроличьего меха, вразвалку расхаживал по типографии, и тому, что торопил, подгонял нас.
Торопился Эдик всегда. Он сваливал это на жесткие требования военного времени. Но на самом деле он постоянно должен был успеть что-то сделать для табельщицы Лиды, работавшей в транспортной конторе. Она была известна как запевала в самодеятельном хоре. Эдик привозил ее на работу, высаживая метров за сто от транспортной конторы, за поворотом, и отвозил домой. Он успевал съездить в соседнюю деревню и достать для нее кое-какие продукты. В дни концертов самодеятельного хора он доставлял Лиду к Дому культуры.
Эдик гордился своими отношениями с запевалой и даже внешне старался соответствовать ее популярности. Асю Эдик нс мог воспринять. Все в ней было антиподно табельщице Лиде. Звезда самодеятельности должна был ободрять зрителей жизнеутверждающим обаянием — и делала это с успехом. А корректорша (так он именовал Асю) была погружена в безысходность. У Лиды был залихватский голос, а корректорша при Эдике мрачно немела.
