В конце концов, даже Поппер должен был признать, что воевать с каждым отдельным мифом врагов открытого общества ему не под силу и ограничился опровержением мифов Платона и Маркса. Но. с другой стороны, если не бороться с каждой новой ипостасью неукротимо возрождающихся мифов, то какой тогда вообще в ми- фоборчестве смысл?
смысл трилогии:
«Целина, ждущая плуга»
Странным образом навела меня на возможное Решение этой, казалось бы, неразрешимой проблемы (да и то не >сРазу, но лишь во второй книге трилогии, трактующей именно николаевскую имитацию Московии в 1825-1855 гг.) знаменитая жа-
Никитенко. Дневник в трех томах, М., 1951, т. 1, с. 266.
лоба Георгия Петровича Федотова на то, что «национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, а другой схемы не создано. Нет архитектора, нет плана, нет идеи».[2]
Понять печаль Федотова, самого, пожалуй, проницательного из эмигрантских мыслителей, легко. В годы расцвета российской историографии, в постниколаевской России, серьезные историки, все как один русские европейцы (славянофилы так и не создали обобщающего исторического труда), исходили из одного и того же постулата. Звучал он примерно так: Петр навсегда повернул русскую жизнь на европейские рельсы. И после того как великий император «отрекся, — по выражению Чаадаева, — от старой России, вырыл пропасть между нашим Прошлым и нашим настоящим и грудой бросил туда все наши предания»,[3] никакая сила больше не сможет заставить страну снова противопоставить себя Европе. Возможность еще одного повторения Московии и в голову этим историкам не приходила. Даже николаевское царствование выглядело в свете этого «канона» всего лишь досадным эпизодом, своего рода последним арьергардным боем допетровской России. И Великая реформа Александра II, немедленно за ним последовавшая, еще раз, казалось, подтверждала постниколаевский консенсус историков: Россия движется в Европу, пусть с запозданием, но необратимо. В том-то, между прочим, и состоял смысл «национального канона», как выражались во времена Федотова (или, говоря современным научным языком, парадигмы национальной истории), что он позволял, полагали тогда историки, предсказывать будущее. Накануне 1917-го будущее России казалось им предопределенным.
А потом грянул гром. И «канон» рухнул — вместе со всеми основанными на нем предсказаниями. И заменить его оказалось нечем. Удивительно ли, если заключил из этого Федотов, что «наша история снова лежит перед нами как целина, ждущая плуга»?[4]
