шнуром от утюга, папа как никогда громко кричал «лоботряс», а Семен Ильич
глядел на грязные мальчишеские пальцы и горестно шептал: «Мальчонка,
побойтесь Бога, вы же хороните талант».
Но что в те счастливые годы какой-то там талант? Гораздо важнее было не
загреметь в «Барухи». Родительские вздохи еще какое-то время подрожали
подобно скрипичной струне и стихли.
4
Школа, в которой я учился, была престижной (спецшколой, как их в ту
пору называли). В ней изучали французский язык, французскую литературу,
«французскую математику», «французские» физику и геометрию, оставив
родному языку лишь общественные науки. Я предпочел общественные
дисциплины и, как следствие, часто выигрывал многочисленные олимпиады и
конкурсы. Как-то за победу в очередной олимпиаде я был награжден билетом
на заключительный концерт мастеров искусств в местном Доме пионеров.
Гремели ансамбли балалаечников. Торжественно звучала медь духовых
оркестров, и звонкое детское сопрано благодарило родную Партию «за
счастливое детство». Было скучно… От балалаечного треска разболелась
голова, и я стал подумывать о бегстве…
– Шопен. Ноктюрн, – объявил конферансье. – Исполняет Эстер, – он на
мгновение запнулся, – Шма, – конферансье заглянул в листок, – Мац… Шмуц…
Шмуцхер… В общем, Шопен, – и, обречено махнув рукой, ведущий
стремительно скрылся за кулисами. За ним, гремя домрами и пюпитрами, со
сцены исчез квартет домристов. Освободившееся место занял огромный
черный рояль. К нему подошла девочка. Была она так себе: серенькая юбчонка,
потупленный взгляд, стекляшки кругленьких очков: ни дать, ни взять – «гадкий
утенок». Ну а какой еще может быть девочка с плохо выговариваемой
фамилией? Но вот она поправляет свою юбчонку, садится к роялю и… «гадкий
утенок» превращается в таинственную незнакомку, играющую на струнах
вашей души. Сказать, что я обомлел, что жизнь мою перевернула эта
невзрачная девчушка, нет, этого не было, но какие-то смутные желания
научиться так же ловко возмущать черно-белую фортепьянную гладь эта
угловатая пианистка во мне пробудила.
Поделившись своими ощущениями, вызванными игрой «дурнушки», с
родственниками, я, кажется, изъявил желание выучиться игре на фортепьяно.
Не берусь с протокольной достоверностью описать все развернувшиеся в доме
события, связанные с этим заявлением. Но хорошо помню, как сотрясали дом в
те дни телефонные трели. Как кипели финансовые споры, а на кухне убегало
молоко для моей младшей сестры. Вскоре дебаты стихли, и в нашу небольшую
