– Не надо было тебя об этом спрашивать.
– Да, не надо было. Ты ничего не знаешь обо мне и моей жизни. Ты не знаешь, каково это – бояться, что начнешь презирать людей, которые тебе помогают, людей, которых надо бы любить. Потому что они здоровые, а ты нет, потому что они добрые, а ты злое, неприкаянное… существо. Когда знаешь, что лучше не будет, – она помолчала, и недосказанные слова «а будет только хуже» повисли между ними, – становишься наполовину невидимым. Люди перестают тебя замечать. Никто не любит слишком серьезно задумываться об особенностях болезни. Оказалось, в моем существовании все-таки есть смысл. Я служу людям напоминанием – молиться, подсчитывать шансы и благодарить судьбу, богов, хорошую карму за то, что это случилось со мной, а не с ними. Мой клуб самый худший. В него никто не хочет вступать.
Томас ошарашенно на нее смотрел:
– Элис.
– Просто оставь меня в покое. Пожалуйста.
– Не могу.
Он встал и протянул ей руку. Элис не шелохнулась, и тогда Томас наклонился, чтобы привлечь ее к себе. Он поднял ее и отнес на канапе, потом сел рядом и принялся кончиком пальца рисовать на ее плече маленькие круги, едва касаясь кожи. Все внутри нее казалось отягощенным и грузным, словно кто-то вскрыл ей голову и до краев засыпал ее камнями.
– Что из этого самое страшное?
– Не спрашивай.
– Ты сказала, что я тебя не знаю. Я хочу узнать. Я хочу, чтобы ты назвала мне то, что хуже всего остального, то, о чем ты больше никому не рассказывала.
– Зачем?
– Затем, что я прошу тебя, Элис. Я пытаюсь понять, а я почти никогда этого не делаю. Я хочу знать.
Элис одолевал сон. Ее губы зашептали в шею Томаса.
– Я боюсь, что, если убрать боль, от человека, которым я должна быть, ничего не останется. Иногда я не могу отделить себя от нее. Я думаю о том, что, когда не станет меня, боли тоже не станет. Мы наконец перечеркнем друг друга. Возможно, будет так, словно я и вовсе не жила.
Потом, не в силах оставаться в комнате и при этом не желать, чтобы Томас коснулся ее, она отстранилась от него, медленно встала и пожелала ему спокойной ночи.
Утром Элис вышла из гостевой комнаты в широченной джинсовой рубашке, которую нашла в шкафу и сумела натянуть через голову, и в тех же свободных штанах. Томас сидел в одном из кресел у камина, в котором с ночи осталась горстка золы. У кресла стоял мольберт с пустым холстом среднего размера.
– А ты лентяйка, – сказал он. – Никогда бы не подумал о тебе такого. Я часами ждал, чтобы ты шевельнулась. Но ты продолжала спать, не замечая ни запаха кофе, ни грохота кастрюль.
