Но больше всего Финча угнетала атмосфера портрета. Все на нем выглядело со вкусом подобранной, продуманной декорацией – все, кроме эмоций людей. Они казались Финчу ошеломительно сильными и до боли реальными. Печаль, охватившая его, когда он покинул жилище художника и вернулся домой, до сих пор не отступала, и он вздрогнул при мысли, что, не считая глубины таланта Томаса, быть может, толком ничего о нем и не знает.
В таланте он не сомневался. Подтверждения ему находились снова и снова, и последним стала тишина, воцарившаяся в комнате, когда Стивен и Крэнстон впервые увидели полотно и застыли перед ним с выражением благоговения и неловкости на лицах. Финч припомнил собственную первую реакцию на работу Томаса, на этот блистательный союз прозорливости и воображения с необузданной телесностью. Неловкость приходила с эмоциями, которые Томас вызывал у зрителя, эмоциями, от которых ради приличия обычно отгораживались, пытаясь подавить. Тот, кто внимательно рассматривал его работу, оставался незащищенным – вуайеристом, пойманном на горячем. Финч давно понял, что истинный талант Томаса заключался в его способности заставлять зрителя корчиться.
Однако от этой картины неловко становилось и самому художнику. Финч стоял между Томасом и Стивеном, чувствуя себя карликом между двумя великанами, и поглядывал то на одного, то на другого. Их головы были повернуты под одинаковыми углами, острые носы нацелены в картину. Но если выражение лица Томаса колебалось между пронзительной тоской и светлой печалью, то Стивен буравил полотно таким пристальным взглядом, как будто мог постичь, что кроется под краской.
Учитывая наличие трех-четырех слоев, Финч мог с высокой долей вероятности предположить, когда была написана картина. Несмотря на выбранные краски, сюжет, интенсивность мазков и степень прорисованности предметов на заднем плане, все указывало на определенный период в творчестве Томаса. В более мелких деталях пусть разбирается Стивен. Врасплох Финча застала боль, которую он прочел во взгляде молодого человека на картине. Финч разглядел ту же боль в Томасе, когда художник рассматривал свою работу. Высокомерию тоже нашлось место, но оно было далеко не таким явным, как надломленность человека, оказавшегося за чертой любви. Это пугало Финча. За все годы знакомства с Томасом он не помнил ни единого случая, когда тот по чему-либо тосковал. Финч никогда не задумывался, было ли в жизни Томаса нечто такое, чего он желал, но не имел. До сегодняшнего дня.
