Он махнул рукой на все свое правильное, благоустроенное, добропорядочное будущее: он знал, что он бросается очертя голову в омут, куда и заглядывать не следовало… Но не это его смущало. То дело было поконченное, а как предстать перед своего судью? И хоть бы точно судья его встретил – ангел с пламенным мечом: легче было бы преступному сердцу… а то еще самому придется нож вонзать… Безобразно! А вернуться назад, отказаться от того, другого, воспользоваться свободой, которую ему сулят, которую признают за ним… Нет! лучше умереть! Нет, не надо той постылой свободы… а низвергнуться в прах, и чтобы те глаза с любовию склонились…
– Григорий Михайлыч! – промолвил чей-то печальный голос, и чья-то рука тяжело легла на Литвинова.
Он оглянулся не без испуга и узнал Потугина.
– Извините меня, Григорий Михайлыч, – начал тот с обычной своей ужимкой, я, может бытъ, вас обеспокоил, но, увидав вас издали, я подумал… Впрочем, если вам не до меня…
– Напротив, я очень рад, – процедил сквозь зубы Литвинов.
Потугин пошел с ним рядом.
– Прекрасный вечер, – начал он, – так тепло! Вы давно гуляете?
– Нет, недавно.
– Да что же я спрашиваю; я видел, как вы шли из Нotel de l'Europe.
– Так вы за мной шли следом?
– Да.
– Вы имеете мне что сказать?
– Да, – чуть слышно повторил Потугин.
Литвинов остановился и посмотрел на своего непрошеного собеседника. Лицо его было бледно, глаза блуждали; давнишнее, старое горе, казалось, выступило на его искаженных чертах.
– Что же, собственно, такое вы хотите мне сказать? – медленно проговорил Литвинов и опять двинулся вперед.
– А вот позвольте… сейчас. Если вам все равно – присядемте вот тут на скамеечку. Здесь будет удобнее.
– Да это что-то таинственное, – промолвил Литвинов, садясь возле него. – Вам словно не по себе, Созонт Иваныч.
– Нет, мне ничего; и таинственного тоже ничего нет. Я, собственно, хотел вам сообщить… то впечатление, которое произвела на меня ваша невеста… ведь она, кажется, ваша невеста?.. ну, словом, та девица, с которой вы меня сегодня познакомили. Я должен сказать, что я в течение всей своей жизни не встречал существа более симпатичного. Это золотое сердце, истинно ангельская душа.
Потугин произнес все эти слова с тем же горьким и скорбным видом, так что даже Литвинов не мог не заметить странного противоречия между выражением его лица и его речами.
– Вы совершенно справедливо оценили Татьяну Петровну, – начал Литвинов, хотя мне приходится удивляться, во-первых, тому, что вам известны мои отношения к ней, а во-вторых, и тому, как скоро вы ее разгадали. У ней, точно, ангельская душа; но позвольте узнать, вы об этом хотели со мной беседовать?
