— Но я другой царевич!
— Русские верят, что царевич остался жив, а тебя никто не знает. Соображаешь? Какая тебе разница, чей ты сын, главное, чтобы стал русским царём. А там разберёмся.
— Хорошо. Я найду инокиню Марфу. А дальше что?
— Оставшись с ней наедине, расскажешь ей о своём происхождении, как на исповеди. Поклянёшься, что отомстишь Борису за её сына и, когда воцаришься, окружишь её и её братьев величайшим почётом. За это проси царский нательный крест, который она сняла с убиенного сына и тайно хранит. Будет у тебя крест — будешь государем на Руси, а там, глядишь, и Польши.
— Я сделаю это! — пылко пообещал царевич, ударяя себя в грудь.
— Потом вернёшься в Литву, будем вместе ждать смерти Бориса, уверен, что недолго. Когда коронуют Фёдора, будет много обиженных бояр. Все они встанут под твои знамёна. Вот тогда и ударим! Думаю, что не только знатные бояре, но и холопы — все поддержат тебя. С нами Бог!
Царевич в нетерпении вскочил, схватив монашескую рясу.
— Но будь осторожен, Сынок. Везде соглядатаи Бориса. Боже упаси рассказывать что-то о себе! Будете возвращаться в Польшу через южные границы. На Украйне проскочить легче, чем на западе. Здесь, ты видел, посты на каждом шагу. Ну, с Богом, царевич Димитрий!
...Отрепьев встретил молодого монаха дружелюбно, как долгожданного гостя, увёл к себе в келью и, заперев дверь, достал из потаённого угла объёмистую бутыль с вином.
— Давай выпьем за дружбу.
У молодого монашка округлились глаза.
— В монастыре вино? Это уже не можно!
— В нашем Чудовом монастыре — всё можно. Монахи умудряются даже баб проводить, — рассмеялся Отрепьев. — А уж тем более мне, секретарю самого патриарха!
Новые знакомцы выпили, разговор пошёл живее.
— Слушай, а ты не поляк? — неожиданно спросил Григорий.
— Русский, православный! — ответил Димитрий.
— Говоришь как-то странно. Вроде бы и по-русски, и в то же время, как иностранец, слова расставляешь.
— Я долго жил в Волыни, с раннего детства.
— Что так?
— Спасался от лихих людей.
— От каких таких «лихих»?
Димитрий перешёл на шёпот:
— От псов государевых...
Григорий с понимающим участием взглянул на гостя:
— Мне тоже от них пришлось побегать. Но почему спасаться с ранних лет? В чём можно провиниться, будучи несмышлёным ребёнком?
— Моя вина — в моём рождении.
— Не понял, что-то уж больно загадочно говоришь! Нельзя ли пояснее?
— Сие есть великая тайна! — не без напыщенности, подняв указательный палец к сводчатому потолку, заявил гость.
