Меня отправили в Швейцарию, в Лозанну. Там я узнал, что испанское национальное собрание не только лишило отца всех обязанностей и прав, но и готовило против него процесс с обвинением в государственной измене. Среди прочего, его, а также многих придворных и бывших министров обвиняли в том, что они вывезли из страны большие богатства. Приговор был вынесен в ноябре 1931 года. Моего отца признали виновным. В Испании его объявили вне закона, и вся наша собственность перешла к испанской республике…
Когда я прочитал об этом в швейцарских газетах, новость задела меня не так глубоко, как задела бы в первые недели после бегства…
Я был поглощен другими событиями. Отдохнув, я впервые почувствовал себя свободным. Я жил в другом мире – без этикета, без придворных льстецов, без соглядатаев и так называемых обязанностей, без дворцовых стен… И – я первый раз в своей жизни любил.
Я влюбился. Мне казалось, что открылся новый мир, перед которым все, что было у меня раньше, бледнело. Женщину, в которую я влюбился, звали Эдельмира Сампедро-Оцехо. На год старше меня, она была дочерью богатого кубинца и воспитывалась в Лозанне. Это была девушка из буржуазной семьи, совсем другая, чем все девушки и женщины, которых я знал в кругу нашего двора, – не чопорная, жизнерадостная, бурная, волевая, красивая и умная.
Когда я в первый раз услышал, как она сказала: «Я люблю тебя…», – я был так счастлив, что забыл все, что должно было помешать мне думать о женитьбе… Мне было двадцать пять… Отец, мать, сестры со времени нашего бегства путешествовали. Я искал близкого человека и новое пристанище.
Позднее друзья смеялись надо мной. Они говорили, что Эдельмира меня никогда не любила, что она заманила меня в ловушку только для того, чтобы получить дворянский титул и хвастаться этим на своей родной Кубе, затмевая собственных сестер-красавиц. Я этому не верил. И сегодня не хочу этому верить – пусть я тешу себя иллюзией.
У меня до сих перед глазами картина: я стою перед отцом и прошу разрешения жениться. Я уже настолько проникся свободой в Швейцарии, жизнь в окружении двора и возвращение в Испанию уже казались мне настолько маловероятными, что я был уверен: отец тоже изменился.
Но он предал бы самого себя, если бы не продолжал играть роль короля Испании и не держался твердо старинных обычаев королевского положения и придворных устоев.
Он посмотрел на меня своими колючими глазами.
– Брак с женщиной из буржуазного сословия, – сказал он, не вступая в спор и не раздумывая, – абсолютно невозможен для будущего короля Испании. Это должно быть тебе известно.
