Унте встал. Водки в бутылке было что кот наплакал. Он плеснул остаток в стакан, опрокинул и, не сказав ни слова, двинулся к выходу.
— Погоди, теперь я пол-литра ставлю. В такой вечер только и делать, что сидеть и пить.
Унте обернулся, хотел что-то сказать банщику, но только махнул рукой и решительно сжал дверную ручку. Лицо его исказила ярость, а губы судорожно подрагивали.
Марма равнодушно пожал плечами и поплелся вслед за ним открывать дверь.
— Жене от меня привет!
— Подавись ты!
Ветер подхватил не засунутый за воротник конец шарфа, сорвал его с шеи и швырнул в сугроб. Было темно, хоть глаз выколи. Унте стал искать дорогу наугад. Он брел, то сворачивая с тропинки в сугроб, то снова нащупывая ногами твердь, местами занесенную снегом до самых щиколоток. Было около десяти часов вечера, многие еще не спали, однако сквозь гудящую стену пурги не пробивался ни один огонек. Только по наитию да по лаю собак Унте догадывался, в какой стороне деревня. Правда, где-то справа пели. Слышно было, как перекрикивают друг друга нестройные голоса. Но петь могли и в Гедвайняй: строители фабрики выпили и затянули песню, со стороны Гедвайняй как раз и ветер дул. Унте заскрипел зубами. Голова кружилась от выпитого, однако мозг работал четко, как часы, — сколько бы он ни вылакал, Унте никогда не терял рассудка. Наоборот: мысль его становилась острей, гибче, задиристей. Он строже относился к себе, куда скрупулезней и безжалостней оценивал каждый свой поступок. Его бесило, что он надрался, что возвращается поздно домой, что не помог Салюте управиться со скотиной. И все из-за этого проклятого обеда у Бутгинасов… Не загляни он к ним, не начни у них… Но нет — зачем винить других, а себя выгораживать? Все равно отыскался бы повод… все равно… Ведь еще вчера, когда он вышел из райкома, в сердцах захлопнув дверь кабинета Даниелюса, у него уже упрямо, хоть и подсознательно, вызревало смутное желание: поймать кого-нибудь и разговориться по душам… А разве с кем-нибудь разговоришься за пустым столом! И все-таки он переборол свое желание, поначалу не поддался соблазну, взял себя в ежовые рукавицы… Ах, этот злополучный памятник Жгутасу-Жентулису… Даниелюс! Вот кого надо бы хорошенько взять за шиворот и встряхнуть, попадись он только на пути! Однако, как ни крути, как ни верти, нечего было в баню заходить… Только поцапался с тестем, наслушался гадких бредней Мармы… В самом деле, какого черта поперся он к этому ничтожеству? Почему он не мог отбрить Пирсдягиса, встать со стула и — домой! Куда там!.. Все ему мало — и водки, и трепа, и человеческого тепла!.. А это человеческое тепло не что иное, как болтовня, словоблудие! Марме вздумал он излить душу… Оставить там всю грязь и вернуться восвояси… Олух царя небесного, и только. Ты зайди к нему, когда на душе чисто, как в светелке перед праздником. Зайди, распираемый снисходительной гордостью и уважением к самому себе. Тогда, возможно, и сможешь равнодушно внимать его речам, выслушивать его «комедии», смотреть в глаза, которые бесстыдно радуются чужому несчастью.
