В предбаннике шумно. Вместе с густыми клубами пара, хлынувшими в раздевалку, только что туда ввалилась орава тех, кто попарился всласть. Нетерпеливые мужики толкутся возле вешалки, продолжают начатые на полках тары-бары. В тусклом свете лампочки, еще более приглушенном мельтешащими тенями, мелькают руки, натягивающие на мокрые тела рубашки, светятся зады, ноги, пытающиеся попасть в штанины.
— Ух, здорово! Все причиндалы взопрели.
— Гляди, как бы они у тебя по дороге домой не отвалились. Цего доброго, есе потеряесь.
— А тебе-то что за печаль? Баба твоя найдет и небось обрадуется.
— Поцему обрадуется? Цто — разве узе одалзивать пора?
— Ха-ха-ха! Отбрил, отметелил. Пирсдягиса голыми руками не возьмешь.
— Лавку сторожить — не лес возить. Когда времени навалом, еще и не такие байки-прибаутки придумаешь.
— Что ты, мил человек! У него ж служба ответственнейшая. Другому давно бы по башке дали.
— Счастливый дядечка, что и говорить. Каждый год воры подметают подчистую полки, а ему даже фонарик под глазом не зажгут…
— Воры тоже люди, я так считаю. И у них есть совесть, понимают, что спящего, как и лежачего, не бьют.
— Попридерзи язык, Гайлюс, — не выдерживает Пирсдягис. — По-твоему, езели воры меня не тронули, то я, стало быть, сам эту лавку… Да за такие слова, знаесь, я могу тебе по морде… Вот так, — добавляет он по-русски.
— Ну, чего, спрашивается, вспыхнул как спичка?.. Разве я сказал, что ты сам?
— Я не такой дурак, визу, куда гнесь, — Пирсдягис размахивает короткими мускулистыми руками, как петух крыльями. Он уже одет, но еще бос, и не по росту большие, широкие ступни белеют на полу. Штаны сзади вытянулись, свисают до лодыжек, изрядно удлиняя и без того длинное туловище; ростом Пирсдягис не вышел, и почти каждый мужик в округе — выше его. — Клеветник проклятый. В зубы такому, цтобы кровь хлестала. В суд такого! Поеду завтра в Епусотас, зайду к следователю. Он знает, сто я не виноват касательно этой лавки. Я его самого, следователя, знацит, свидетелем запису, вот увидись. И тебя, Гайлюс, упекут в холодную за поклеп на цестного человека. Вот так, — снова добавляет он по-русски.
— Сдурел он, что ли, люди добрые? — пожимает плечами Гайлюс, напяливая на себя пиджак. — Да ничего я не говорил. Не то что не говорил, а даже не подумал, если хотите знать. Недаром говорится: на воре шапка горит, так лично я считаю.
Ну уж это слишком. Квадратное лицо Пирсдягиса, усыпанное желтоватыми прыщами, синеет, бесцветные глаза лезут на лоб. Он замахивается обоими кулаками, бросается на Гайлюса, но тому что — он выше сторожа на целую голову да в плечах пошире, хватает Пирсдягиса за руку и усаживает на лавку.
