Вот и знакомая калитка в ограде; она на запоре. Александр постучал. Совсем рядом проплыл светлячок. Скрывшись в листве, он погорел угольком, освещая волшебную пещеру, и погас. Было, вероятно, за полночь. Светлячки устали.
Александр Окунев постучал сильнее. Он не помнил, но собаки, конечно, не было: она бы залаяла. Пошарив, Александр нашел задвижку.
Под ногами громко шуршал гравий. Александр остановился перед домом:
— Есть кто?
— Кто там? — отозвался женский голос из открытого окна.
— Я к Окуневу.
— А что вам надо? Поздно, он спит. Приходите завтра.
Александр вспомнил имя домохозяйки:
— Марья Алексеевна, я его брат.
— Подождите минутку.
В комнате вспыхнула спичка, загорелась керосиновая лампа.
— Войдите. Только не глядите: беспорядок у меня. Здравствуйте. Теперь узнаю вас. Так приехали?
— Да. На один день.
— Брат-то ваш дома, да только нехорош.
— Чего это?
— Запил. Вышел вечером в сад, свалился. Еле поднялся. На земле холодно, хоть и лето.
Хозяйке очень хотелось поговорить, но Александр перебил в самом начале поток пустословия:
— Я с дороги. Пройду к нему.
Дверь из сада в комнату Гавриила была открыта настежь.
— Сам отпер, я с вечера прикрывала, — заметила хозяйка, провожавшая Окунева.
— Ладно. Спасибо, я справлюсь, — нелюбезно ответил Александр. Его злила навязчивость Марьи Алексеевны, женщины тучной, рыхлой и словоохотливой. В свое время Арехта Брындык, ведя разведку по следу Гавриила Окунева, хорошо использовал разговорчивость Марьи Алексеевны, чего, конечно, Александр не знал.
— Как хотите, — подчеркнуто холодно сказала Марья Алексеевна, вздернув головой в частых папильотках. Она не могла расстаться с кокетством, свойственным более нежному возрасту.
— Покойной ночи.
Светя карманным электрическим фонариком, Александр нашел на столе массивный медный подсвечник и зажег свечу. Остатки какой-то снеди в глубокой тарелке, два граненых стакана, — один с трещиной; на столе горлышками в разные стороны валяются две пустые бутылки и стоит одна полупустая — первое, что заметил Александр.
Стены комнаты глухие, с одной дверью в сад. Тот самый отдельный ход, о котором говорила домохозяйка Брындыку. Над хилой этажеркой из тоненького, крашенного черной краской бамбука на пунцовой ленте гипсовый барельеф в стиле Марьи Алексеевны: пара пухлых голубков, целующихся позолоченными клювами, в комбинации с малиновым сердцем и синим якорем. Словом, верность и страстная любовь, объединенные храброй рукой анонимного скульптора для услаждения еще не тронутых культурой дореволюционных вкусов мелкого мещанства. На этажерке — большая гипсовая кошка с отбитым ухом.
