— Не имешь веры? — изумленно спросил он.
— Никакой, — с извиняющейся улыбкой ответил Ильин.
— Нежить, — убежденно сказал кто-то из провожатых.
Филолог обернулся, чтобы разуверить, доказать, что он никакая не нежить, что он такой же, как все. Но, столкнувшись с ледяными взглядами, отвел глаза.
— При чем здесь… Я считаю, что причина всех вещей — природа. Законы природы…
Святовид властным жестом указал Ильину следовать за собой и отправился на самую оконечность стрелки, где громоздились облизанные временем гранитные валуны. Усевшись на один из них, показал пленнику место рядом. Коснулся рукой майки.
— Даждь!
Ильин проворно стянул ее через голову, протянул старику. Тот долго мял ее, внимательно разглядывал узор ткани, скреб ногтем буквы. Потом потыкал пальцем мышцы филолога. Озадаченно спросил:
— Оборотень али навий, злыми кудесами с жальника подъятый?
Ильин жадно ловил едва знакомые, но ничего хорошего не предвещающие слова, судорожно пытаясь вспомнить их значение. Ага, навий — это мертвец, а жальник — кладбище. Эге, да за такое не меньше чем осиновый кол между лопаток полагается…
— Послушайте, уважаемый, я человек. Че-ло-век. Но не из вашего времени, а из будущего. Я прилетел из будущего.
«Прилетел? Тьфу, черт, какие-то научно-фантастические штампы в голову лезут». Ильин показал зачем-то на небо, и старик проследил за его рукой.
— От небес исшед, а из земли взят? — с ядовитостью спросил Святовид.
«А им не чуждо чувство юмора», — помимо воли отметил Ильин. Но тут же содрогнулся — аргументация старика вполне могла убедить любого инквизитора. Только не мог припомнить филолог: был ли в обычае у язычников подобный суд?
— С огненным змием прилетех? — вдруг серьезно спросил Святовид.
И Ильин понял, что он говорит о метеорите. Куда разумнее было обратить этот факт в доказательство своей принадлежности к небесным силам, чем растолковывать, каким образом стало возможно путешествие во времени. И он молча кивнул. А язык сам, помимо воли его, выдал услужливо вынырнувшую откуда-то формулу:
— Иже еси на небесех…
«Как опереточный мастеровой разговариваю, без смысла и ладу», — остраненно подумал Ильин. Но как ни досадовал он на себя, перед спокойно-всепонимающим взглядом Святовида терялся, не находил сил отвечать с таким же невозмутимым достоинством. Хотя понимание серьезности ситуации уже прочно укоренилось в сознании, какой-то вертлявый бес скептицизма все подсказывал такой стиль поведения, который подходил бы для студенческого капустника. Давно пора было оставить ерническую манеру, но Ильину, приобретшему в среде своих однокашников и коллег привычку к постоянной браваде, самоиронии и псевдопростонародным словечкам, оказалось труднее всего содрать с себя эту шутовскую маску. Да какая уж там маска, это давно была плоть его, и сдирать личину приходилось с кожей.
