И вот теперь Алмазов чувствовал, как будто кто-то посмеялся над ним, оставив в дураках…
Через несколько дней Алмазов, изведшийся, раздражённый, злой на самого себя и на весь белый свет, явился на работу. Пройдя в свой кабинет, он к удивлению своему обнаружил, что там разместилась Тамара Герасимовна с девочками-денщиками. На вошедшего Алмазова Тамара Герасимовна взглянула строго поверх очков и, ни слова не говоря, вернулась к работе, продолжив щёлкать клавишами калькулятора и вносить полученные цифры в какую-то ведомость. Девочки-денщики при виде Ильи Сергеича переглянулись, захихикали и склонились каждая над своим калькулятором.
Должно быть, Наполеон после Аустерлица не имел вида столь торжественного и внушительного, какой имела Тамара Герасимовна, восседавшая за столом Алмазова. Этот стол и этот кабинет были её маленьким Аустерлицем. Не сказав ни слова, Алмазов направился за объяснениями к приятелю. Но того не оказалось на месте. Секретарша, с любопытством и злорадством оглядевшая Алмазова, объяснила, что директор уехал и будет через два дня и что велел передать, пусть Алмазов до его возвращения поработает в кабинете директора, а там они чего-нибудь придумают, потому что Тамара Герасимовна давно просила, а тут такой случай… Алмазов с секретаршей прошли в кабинет директора, где на диване валом, точно их вытряхнули из мешка, лежали вещи Алмазова, те самые, что хранил он в прежнем своём письменном столе. При взгляде на эти ненужные ему, пустячные вещи, у Алмазова сжалось сердце. Он перевёл глаза со своих сиротливых вещей на ухмылявшуюся секретаршу, вспомнил Тамару Герасимовну, важную и надменную как языческое изваяние и понял, что ему уж здесь больше нечего делать и ничто решительно удержать его здесь уже не может. Ему стало радостно, он почувствовал себя свободным, как после долгого заточения или болезни, и удивился, почему раньше не искал этого чувства. На него нашло то настроение, в котором даже слабые и безвольные натуры бывают способны на самые безумные и непредсказуемые поступки.
— Да пошли вы… — с удовольствием выругался он.
И, прислушавшись к собственному сквернословию, посыпавшемуся, как выпачканный в земле картофель из прохудившегося мешка, он испытал какое-то острое наслаждение. Точно слова, которых раньше не слышали от него, стали расплатой за навалившиеся горечи и местью, эти горечи расточившим. Что, казалось бы, таилось в особенном сочетании букв, которые, сойдясь иначе, значили бы что-то совершенно иное. И, возможно, вызвали не сиюминутную злую радость, а нежную грусть или благородное негодование. Но сейчас эти буквы, сложившиеся в определённом порядке, на какое-то совсем недолгое время облегчили, а точнее, создали видимость облегчения мук и тоски, вызванных в ничего не подозревавшем человеке внезапно свалившимися на него оскорблением и одиночеством…
