Кто-то там проколол свою совесть, —
спешит досказать голос, —
Кто-то в сердце вкурил анашу,
Эх вы, парни, про вас нужно повесть,
Только повести я не пишу.
Жму на клавишу «стоп», перематываю остатки пленки на одну бобину. Истрепанный картонный футляр. Тайник. Всё…
На подгибающихся, слабых ногах добираюсь до своей кровати, зарываюсь под покрывало. Сжимаюсь, словно в комнате страшный холод.
Много минут лежу в пустоте. Ничего не чувствую и не ощущаю. Потом в глубине груди начинает теплеть, припекать, и вот уже жжет, и следом в голове что-то вспыхивает, как крошечная, но необыкновенно яркая лампочка… Я вскакиваю, выпутываюсь из покрывала, достаю из портфеля ручку, первую попавшуюся тетрадку и, закинув чуб к макушке, записываю то, чего еще мгновение назад во мне не было. Слова рождаются вместе с движением микроскопического шарика на конце стержня.
По утрам всё холоднее нынче
И все больше лужиц на асфальте,
А я, совсем запутавшийся в жизни,
Прячусь на искомканной кровати.
Долго всматриваюсь в написанное, не веря, что это написал я. Я! Взял и создал… Мне хочется заплакать от счастья, прыгать и целовать тетрадку.
Осторожно перечитываю. Первая строка мне нравится. И вторая… Нет, кроме «лужиц». Неподходящее слово. Может, «луж»? Может, «и все больше луж есть на асфальте»? Фигня!
Я, четырнадцатилетний, судорожно ищу, как исправить вторую строку. Нужно срочно исправить. Срочно, иначе все пропадет. Навсегда.
«И все глубже лужи…» – «Аха, моря прямо». Нет!
Теперь, в сорок четыре года, с плешью на голове и двадцатью своими книгами на полке, я бы на раз-два привел в порядок это четырехстишие, а тогда…
Бросаю тетрадь на пол, заворачиваюсь в покрывало и скулю от тоски и бессилия.
