А здесь на борту всего лишь шестнадцать солдат с мечами, луками и дротиками, чтобы отбивать неожиданные нападения мелких пиратов и потом охранять нас в пути к хазарскому кагану, да ещё десятка два матросов и надсмотрщиков за невольниками-гребцами, прикованными цепями к своим скамейкам.
Сейчас в мой иллюминатор видно, как весла равномерно ударяют по воде; со стороны, конечно, этот единый взмах весел представляет собой красивое зрелище. Но каково им, рабам!.. Они отдыхают лишь во время принятия пищи или когда матросы ставят паруса и судно бежит под натиском ветра. Но выдаются безветренные дни, и тогда бедняги выматываются так, что на них страшно смотреть, и бич беспрерывно гуляет по их спинам.
Бог говорит, что все равны между собой: и птицы, и насекомые, и разные твари, и человек равен человеку. Но разве эти рабы равны мне, Константину, капитану Ктесию, лохагу[52] Зевксидаму и даже самому никудышному матросу? Конечно нет! Я — маленький человек и вряд ли способен объяснить почему. Как-нибудь при случае поговорю с Константином. Что скажет? Недаром его прозвали философом.
Учёнейшее звание он получил после богословского спора с бывшим патриархом Иоаннам VII, в просторечии Аннием. Я это хорошо помню, потому что тогда по просьбе Мефодия отправился в Константинополь на поиски сбежавшего неведомо куда Константина…
Когда слух о даровитости Константина, постигшего к пятнадцати годам учение Григория Богослова, дошёл до Царьграда, его взяли ко двору. В короткий срок он изучил античную литературу, грамматику, риторику, математику, астрономию, музыку и все прочие эллинские художества. Но особенно усердно занимался философией под руководством Фотия.
Фотий, уже будучи патриархом при императоре Михаиле III, с любовью вспоминая о том времени, когда учил детей в придворной школе, говорил мне:
— Бывало, пойду я во дворец, ученики мои провожают меня до самого входа и просят, чтобы я скорее вернулся. Считал подобную привязанность высшею и невыразимою наградою для себя, я старался оставаться во дворце не более, чем того требовали дела…
Умнейший, широкой души человек! Составленный им толковый словарь греческого языка он подарил и мне, написав: «Леонтию-славянину — во благо!»
Постигая премудрость чужих для меня слов, я не расстаюсь с ним никогда. Вот и сейчас он со мной в нашем многотрудном плавании, лежит на ларце, слегка покачиваясь в такт волнам.
Такой же словарь есть и у Константина, тоже с дарственной надписью: «Светлой души моему ученику, которому предугадываю судьбу большого философа».
