Начало одной жизни | страница 3
- Кирюха! Смотряй, яма!
- Цыц, чарамига! * - закричал на меня дед.
Я, как ошпаренный, отскочил от окна и сразу загородил руками голову. Но дед меня не тронул. Почему? За подобный выкрик он прежде давал такую ли взбучку!
А теперь сидит и даже не смотрит на меня. Да и все почему-то невеселые, будто покойник в избе.
- Вай, ну что за парнишка! - воскликнула бабушка. - Хоть бы перед прощанием посидел как следует!
- Не болтай языком прежде времени! Когда нужно будет, я сам скажу! - закричал на нее дед.
И в избе снова стало тихо-тихо.
"Наверное, дед опять с мужиками собирается на заработки в чужие края, - подумал я. - А перед каждым его отъездом надо обязательно печалиться".
* Чарамига - вертун.
Я подошел к печке, сел на чурбанчик и тоже притих.
А самого так и подмывало выскочить на улицу. Страсть как охота покататься на санках или хоть на ледянке! Да только обуток нет у меня, и это заставляет сидеть дома.
По крайней причине и то у баб приходится клянчить.
А что, если и сейчас у них попросить лапоточки? Да сами они в них ходят.
- Гаврюх, а Гаврюха! - После долгих размышлений обращаюсь я к самому младшему дяде.
- Чаво тебе?
- Дай свои лапти выйти по малой нужде.
- И босой не околеешь, - пренебрежительно отвечает Гаврюха, - вон морда у тебя какая, что у чушки пятак.
"Ну как же, разве даст - жених ведь, зазнается! Как стал на вечерки дедушкин ремень надевать, так теперь ни с кем разговаривать не хочет. А что, и в самом деле выскочить так, босиком, - решаюсь я, - правда, околею, что ли?" Я тихонько поднимаюсь с чурбанчика, пробираюсь к выходу, приоткрываю дверь, шмыг - и нет меня в избе.
- Робя, глядите, басурман, московской боярыни сын, вышел на улку! - кричит мой двоюродный брат Митроха.
- Ну, ну, ты не очень ори, а то я те дам! - воинственно подступая к нему, говорю я.
- Кирюха, смотри, чаво на меня Ванятка бельмы пучит! прячась за спину своего брата, вопит Митроха.
- Ты чаво босой-то вышел? - замечает Кирюха. - Смотри, дед тебе задаст. Иди-ка лучше по-здоровому, вишь, ноги-то как у гуся стали.
Я и сам чувствую, что ноги начинают прилипать к оледеневшему крылечку, да только уж очень неохота уходить.
- Братец, а братец, - почти с мольбой обращаюсь к Кирюхе, - прокати меня на ледянке.
- Я те прокачусь, окаянный! - слышится через окно сердитый голос.
Увидев сквозь стекло лицо деда Паньки, я стремглав бросаюсь в избу. У порога дед преподносит мне увесистый подзатыльник, потом берет, как щенка, за загривок и бросает на печку.