Эти признаки, которые никоим образом не могли относиться к изысканной Тахосер, окончательно спутали все предположения Нофрэ и Сухема.
Они вернулись в дом печальные и огорченные. Слуги и служанки сели на землю в позах отчаяния, опустив одну руку с ладонью, обращенной к небу, и положив другую на голову, и все воскликнули жалобным хором: „Горе! горе! горе! Госпожа ушла!”
— Клянусь адским псом Омс, я найду ее! — сказал старый Сухем. — Хотя бы мне пришлось проникнуть до глубины западной страны, куда идут в путь умершие! Она была добрая госпожа, давала нам пищу в изобилии, не требовала от нас чрезмерной работы и приказывала нас бить только по справедливости и умеренно. Не была тяжка ее ступня на наших преклоненных выях, и ее раб мог считать себя свободным.
— Горе! горе! — повторяли мужчины и женщины, посыпая себе головы пылью.
— Увы! дорогая госпожа, кто знает где ты теперь? — сказала верная Нофрэ, проливая слезы. — Может быть, волшебник непреодолимым заклинанием вызвал тебя из дворца, чтоб совершить над тобой гнусное колдовство; он свяжет твое прекрасное тело, извлечет из него сердце ножом, как парасхит, бросит твои останки прожорливым крокодилам, и твоя изувеченная душа, в день воссоединения, найдет лишь безобразные клочья тела, и ты не найдешь в глубине подземных переходов изукрашенную и позолоченную мумию твоего отца, великого жреца Петамунофа, в погребальной комнате, высеченной в горе для тебя!
— Успокойся, Нофрэ, — сказал старый Сухем, — не будем отчаиваться преждевременно; быть может, Тахосер скоро вернется в свой дом. Она не устояла против неведомой нам прихоти, но скоро мы увидим ее снова, веселую и смеющуюся, с цветами вод в руках.
Касаясь ресниц краем своей одежды, служанка сделала жест отрицания.
Сухем опустился на землю, сгибая колени наподобие кинокефалов, высекаемых на квадратных базальтовых глыбах, и, сжав виски своими сухими ладонями, казалось, погрузился в глубокое раздумье.
Его красновато-коричневое лицо, впалые орбиты глаз, выдающиеся челюсти, щеки в глубоких морщинах, волосы, щеткой обрамляющие его маску, — все это дополняло сходство его с этими обезьяноподобными божествами; он не был божеством, но более походил на обезьяну.
Результат его размышлений, тревожно ожидаемый Нофрэ, был таков:
— Дочь Петамунофа объята любовью.
— Кто тебе сказал? — воскликнула Нофрэ, которая считала одну лишь себя способной читать в сердце госпожи.
— Никто. Но Тахосер прекрасна; шестнадцать раз она видела разлив вод Нила. Шестнадцать есть эмблематическое число любовной страсти; в необычные часы она призывала к себе арфисток и флейтисток, как бы желая утишить волнение сердца музыкой.
