— Так это же Пифагор! — воскликнул юноша. — Почему ты нам раньше о нём не говорил?!
— Этому мужу, — продолжал Сократ проникновенно, — не было равных в уважении к жизни и ко всему живому. Он не брал в руку каламос[3], поскольку был уверен, что небожители создали тростник, как и все другие растения, для роста, а не для письма, не ел животных и не приносил их в жертву, чтобы ненароком не разорвать цепь вечного бытия. О нём передают такие чудеса, что в них трудно поверить, но отыщется ли тот, кто осмелится в них усомниться? Я нисколько не удивлюсь, если вот сейчас, обойдя вот эту скалу, мы увидим его идущим нам навстречу в льняной ли хламиде мудреца, в медных ли доспехах троянского воина, в грубом ли одеянии морехода или ещё в каком-нибудь из неведомых нам земных воплощений его небесной души.
— Не в тебе ли она, учитель? — спросил Платон.
Сократ задумался.
— Во мне, в тебе, в Ксенофонте, в любом из мыслящих. И с какой доходящей до исступления страстью к знанию — Пифагор называл её философией — надо вслушиваться и всматриваться в себя и в других, чтобы вычислить эту душу, а через неё постигнуть весь мир, названный — опять-таки им — космосом: ведь впрямь он украшен не чьей-нибудь, а Пифагоровой мыслью. Поэтому каждый из пифагорейцев — а их так много и у нас в Афинах, и в Италии, — что-либо открывая, уверен, что это сделано Пифагором. Так Пифагор, ничего в своей жизни не написавший, становится создателем множества трудов и открывателем великих тайн. Он продолжает жить и творить уже на небесах.
Сократ взметнул голову. Его простое и в то же время необыкновенное лицо оказалось в тени выплывшего на небо облачка, мгновенно менявшего очертания. Толстые губы зашевелились. Ученики затаили дыхание, поняв, что сейчас они услышат самое главное. Но Сократ уже всё сказал.
— Это я... — внезапно произнёс Платон прерывающимся голосом, — я перенесу к подножию Ликабета сокровенную самосскую пещеру, и в ней устами Пифагора будет учить Сократ.
Часть I
ПОЛИКРАТОВ ПЕРСТЕНЬ
Волны с беззаботной небрежностью плескались у низкого чёрного борта.
На палубе керкура не было никого, кроме прикорнувшего у весла кормчего, да высокого мужа, шлёпавшего босыми ногами по мокрым доскам от носа к корме. В его колеблющейся фигуре ощущалось торжественное ожидание. Останавливаясь, идущий хватался за поручни и пожирал взглядом приближающийся, приобретавший всё более ясные очертания берег. Ветер раздувал просторную, старого покроя хламиду, трепал отброшенные на затылок вьющиеся на концах светлые волосы. И никто, взглянув на него, не поверил бы, что этому мужу уже перевалило за середину человеческого возраста.
