— Ты сама выходи замуж, — предлагал ей Никита.
— Меня никто не возьмет: я — бесприданница. А за вдовца или калеку выходить не хочется, — по-взрослому рассуждала тринадцатилетняя Аделаида.
О хозяйке и заказчицах она всегда рассказывала восторженно:
— У моей хозяйки вчера был день ангела, она меня оставила мыть посуду и гостям дверь открывать. А когда все разошлись, она мне вынесла кусок пирога. До чего сладкий пирог, Никита! Я и тебе приберегла.
И она доставала из каких-то тряпочек кусочек пирога. Никита не ел. Ему были противны хозяйка, сладкое тесто и сестра…
— Вчера к нам в мастерскую приходила одна невеста, сама маленькая, фигурка у нее тоненькая, вся такая миловидная, и заказала из темно-красного батиста ночные рубашки с мережечкой…
— Замолчи ты, — перебил ее Никита. — С…л я на твою невесту.
Никита не стал писарем. Надо было зарабатывать, он бросил училище и поступил в слесарную мастерскую. Аделаида не отчаивалась. Она говорила о том, что Никита поедет в Петербург, поступит на завод и будет там работать токарем по металлу.
— Токари большие деньги получают, я узнавала. Ты женишься, выпишешь меня, будем жить вместе, и я буду обшивать твою семью.
Аделаида мечтала купить в рассрочку швейную машину «Зингер» и обшивать семью брата.
Никиту раздражала сестра — ее веснушчатое лицо, соломенные ресницы, серебряная цепочка от крестика на индюшечьей шее и этот лампадный запах льняных волос. В ситцевом платьице, приглаженная и покорная, с испуганными серыми глазами, она иногда бывала противна Никите, а иногда он ее жалел до боли.
Он был рад, когда его забрали в солдаты и отправили на войну. Аделаида плакала, но утешала себя тем, что Никита отличится на войне и его произведут в прапорщики. Война кончится, Никита останется офицером в армии, женится на городской барышне, и Аделаида будет с ними жить вместе, нянчить их детей и обшивать всю семью.
В семнадцатом году осенью Никита, в черной папахе, в австрийских ботинках и с японской винтовкой, вернулся домой. Он вернулся домой злой и усатый, отмороженные уши у него были забинтованы.
В комнате на стенке еще висел красочный портрет царя с царицей, со всеми дочками и единственным сыном. У царя добрые голубые глаза и золотая бородка. Царские дочки в розовых платьицах. Синеглазый царевич в матросской форме.
— Убери этих… — сказал Никита Аделаиде.
Она не посмела прикоснуться к «священным» особам.
Никита снял со стенки рамку, пальцами отогнул гвозди, вытащил оттуда царское семейство и, разорвав, выбросил в огород. Потом он кивнул в угол, где висела икона, и спросил у сестры:
