Ночёвка прошла в порубе, утром меня повели на очередные работы – теперь предстояло заняться чистотой торговой площади. Я махал метлой и сжигал мусор, мой конвоир – сонливый парнишка лет двадцати – стоял в сторонке и попыхивал самокруткой. Он же сводил меня на обязательные обед и ужин.
Вечером заявился Степаныч.
– Как жизнь арестантская?
Я ответил ему рефреном из «Владимирского централа».
Степаныч дослушал до конца и цокнул языком:
– Хорошая песня, душевная.
Он примостился со мной рядом на нарах.
– Голодный?
– Нет. Тут как на убой кормят.
– Это воеводы приказ. Ты ж у меня в учениках ходишь, к тебе особое отношение. А наказание – так, для формы. Хотя трудно тебе потом придётся.
– То есть?
– Комбинатовские, когда всё выведают, могут и в оборот взять. Уже приезжал от них один говорливый. Руками махал да плевался. Шкуру с тебя спустить обещал. Правда, воевода чуток успокоил его, сказал, что ты сурово наказан.
Ночевал я уже не в одиночке, а в общей арестантской. Залётчиков кроме меня было ещё с полдесятка. Два стрельца, устроивших по пьянке дебош, залётный купчик – проторговался, а потом с горя пошёл бить морду конкурентам (там его и повязали), карточный шулер (кстати, тоже из приезжих, местные его быстро раскусили) и мелкий воришка, засыпавшийся на покраже. Участь последнего была самой незавидной. После того, как он отработает положенные дни в «штрафной» команде, его ожидало изгнание из Царицыно, а это для столь хлипкого телом и душой мужичка означало верную смерть.
Воров не любили. Даже не так – ненавидели. Украсть у своих – страшный грех, хуже лишь убийство невинного.
Сидельцы встретили меня доброжелательно. Были наслышаны о моих подвигах. Разве что воришка забился в самый дальний уголок и не отсвечивал. До меня доносилось лишь тихое и тоскливое всхлипыванье. Он прощался с жизнью. И мне его было не жаль. Этот мир существовал по простым и понятным законам. Часто очень суровым, однако справедливым.
Камеру топили по-чёрному. Дым вился клубками и уходил в большую щель в двери.
– Садись к огню поближе, – предложил мне стрелец, сидевший сейчас в одной длинной (до пят) рубахе.
– Благодарю честное общество, – сказал я, протягивая руки к очагу.
Вечером было прохладно, я озяб.
– Как звать тебя, страдалец?
– Игорем.
– Будем знакомы, – стрелец протянул ладонь для пожатия. – Я – Роман. Здесь вроде смотрящего.
Снова раздался всхлип из угла.
– Тимошка, цыть! – прикрикнул стрелец на воришку. – Заткнись, пока в душу не засветили.
