— Ладно, я его вместе с врачом привезу. Так сказать, союз передовой науки и опиума для народа, — сверкнул золотым зубом Фиксатый и направился к машине. — Аккурат к утру доставлю.
«Козел» прытко взял с места.
— Мамк, она лежит?
— Лежит, лежит, сил, говорю, у нее нету, ослабла. Господи, хоть бы не в ночь отошла-то…
— Мамк, а посмотреть можно?
— Еще чего! — замахала руками Колькина мать. — Ступайте по домам-, спать вам время. Ты, Колька, борову корма задать не забудь. А ты, Сенька, мать свою не жди. Мы здесь до утра останемся. На пару веселей будет, а то страшно чего-то, боязно. Постоялец — он чужой человек, бесполезный. На пару, в случае чего, и управимся проворней.
И мы пошли по домам.
— Забудь про клад, — сказал я Кольке. — Не время сейчас.
Он вздохнул.
— Колбасу жаль. Целый килограмм! Знать бы…
Утром мы с Колькой в первый раз за все лето не бегали на обрыв. Прямиком к Сычихиной избе наладились.
Пират нас и взглядом не удостоил — лежал у крыльца, вытянув передние лапы, положив на них скорбную морду.
А на крыльце, на скамеечке, чинно, рядком, сидели и чего-то ждали женщины, вполголоса разговаривали, вздыхали. И моя мать тут была, и Колькина, и все наши, деревенские. Лица у них серьезные, озабоченные. Оно и понятно: деревня наша так велика, что если родился кто — для всех событие, и умирает кто — тоже событие. Только на моей памяти после Мишки с Люськой никто еще в Новом Мире не родился, и после их матери никто не умирал.
На нас с Колькой женщины не обратили никакого внимания, и мы стояли на дорожке, не зная, то ли вперед пройти, то ли назад повернуть. Лишние мы тут были, не к месту.
Чуть слышно хлопнула дверь, на крыльце появился чудной старичок: черная юбка на нем, белая борода на две стороны расчесана, волосы длиннющие.
— Гляди-ка, поп! Взаправдашний, — толкнул меня Колька.
— Сам знаю, не слепой, — огрызнулся я, хотя, по совести, первый раз в жизни видел живого попа. Ну и потешен.
Старичок оглядел притихших женщин печальными и очень ясными глазами, с грустной торжественностью изрек:
— Преставилась раба божия Авдотья Сычева…
Он перекрестился.
И тут вдруг Пират заскулил, как ребенок — тонко и жалостливо. Было жарко, а у меня мороз по коже побежал от этого. И некоторые женщины, со страхом глядя на Пирата, тоже креститься начали. А я еще подумал с удивлением, что Сычиху, оказывается, Авдотьей зовут. То есть, звали. Никогда не знал об этом, никогда не слышал, чтобы в деревне ее по имени… Сычиха и Сычиха.
