Она солгала семье, и ее исключат из школы.
Что, если охваченный страстью Гай прижмет ее к постели и лишит невинности? Если (как Марина все сильнее подозревает) каждая мелочь сулит ей удачу или несчастье, не стоит ли считать потерю девственности (девичества? девственности) в загородном доме добрым знаком? Она пытается определить, напрягся ли его пенис; что-то уперлось в бок, но, возможно, это пряжка ремня. Далеко внизу раздается крик. Гай замирает, и на какое-то мгновение они меняются ролями: не он целует Марину, а наоборот, будто она – мальчик. Потом все возвращается на место.
– Я тебя люблю, – шепчет он.
Ее сердце бьется в правом ухе: от страха или от страсти.
– Я тоже тебя люблю, – отвечает она.
К ужину Марина не сомневается: эта боль желания и страсти может быть только любовью. Она чувствует ее всюду: в огороде, где, как говорят, растет настоящая капуста; в комнатке у заднего входа, наподобие гардеробной, где стоят ряды поношенных лакированных туфель и выцветших парусиновых кед и куда Гай отправил ее на поиски запасной пары бутс; на деревянной лестнице, где Марина с наслаждением вдыхает золотистую пыль; в туалете с грубой щеколдой и прохладными белеными стенами. В доме есть уборная побогаче, но Марина ее избегает. Здесь же ледяной кафельный пол и дохлые осы и сенокосцы в углах трогают ее до глубины души: в пренебрежении есть своя особая роскошь. Правда, нет никакой другой: только холод, тугие старомодные краны и душевая занавеска в известковом налете. За ней Маринино воображение рисует голых супругов Вайни; мерзкая крестьянка, говорит она себе и щиплет ладонь.
За пределами дома все только хуже: Марина начинает тосковать по нему. Если бы, мечтает она, у нее было место для целой клумбы лаванды, она бы ценила ее по достоинству, научилась бы сушить ее или дистиллировать; не оставила бы в таком запустении. Некоторые деревья привязаны к стенам проволокой и прибиты свинцовыми колышками. Каждый осыпавшийся кирпич, каждая забытая трещинка в воротах, сарае или стене будят в Марине алчность. Она набивает карманы и рукава каштанами, скелетиками листьев, галькой, снятыми с забора прядками настоящей шерсти.
– Ты же не по правде хочешь стырить эту палку? – спрашивает Гай, который рыщет неподалеку в поисках теннисного мяча.
– Нет! Конечно, нет.
– Ладно, пора домой. Ветрище какой!
– Я только сбегаю… сбегаю за кардиганом, – говорит Марина и взлетает по лестнице в комнату, чтобы спрятать наворованное в косметичку. Такого, как в доме, запаха она не слышала никогда в жизни. Здесь есть потайные ниши, пыльные лестничные площадки, буфеты, столы, плинтусы со слоем старой краски, до того толстым, что сколы образуют углы, – миллион укромных местечек, которые ребенок мог бы облюбовать для игр. Марина ненавидит этого ребенка. На его месте должна была оказаться она.
