Я не могу даже кричать. Иначе кричала бы нехорошие слова. Гадина. Дебил недоделанный. Я просыпаюсь от боли. Это ужасно – боль. Это злоба, которая ничего не может дать. Уже два месяца, пес. Вот класс – Пес. Пес плохо пахнет псиной, даже слово воняет. Это все-таки круто – найти имя для отца, который хотел меня убить.
Сегодня утром я сумела сказать он-ур. Неплохо для одиннадцатилетней девочки, а? Лол. Женевьева зааплодировала. Она занимается моей реабилитацией в больнице. Раньше я не могла даже произнести о или а, плакала. Она суперская. Учит меня говорить, потому что слова, когда я хочу их произнести, скатываются назад, падают в рану, как в пропасть. Когда меня привезли, она сказала мне, что отколот кусок челюсти. Я нарисовала зеркало. Она сказала нет. Еще рано, Жозефина. Представляю, какое жуткое у меня лицо. Тогда я написала в своей тетради: убейте меня. Убейте меня! Поставила не меньше тридцати восклицательных знаков, чтобы медсестры меня поняли. По-моему, они не умеют читать.
Мы с Женевьевой посмотрели фильм. «Скафандр и бабочка»[64]. Играет Матье Амальрик. Это подлинная история человека, запертого в себе самом. Он не может двигаться, не может общаться. Только веки у него шевелятся. И он написал целую книгу, буква за буквой, шевеля одними веками. Медсестра показывает ему буквы. Моргнет один раз – да, два раза – нет. Я подумала, что мне все-таки еще повезло. Несмотря на дерьмового Пса.
Доктор (тот, которого я не люблю) приходил сегодня. Он снял повязки, скрывающие мою голову чудовища. Медсестра смачивала мне лицо, чтобы отлепить бинты. Он, кажется, остался доволен пересадкой. Кусочки костей мне уже пересадили. Теперь – кожа. Срезанная с моих ягодиц. Выглядело это, наверно, как кусок ветчины на щеке. Я написала в тетради: «ужас?» Он улыбнулся дурацкой улыбкой. Приживается хорошо, я доволен, дайте срок, все образуется, почти ничего не будет видно, так он сказал. Жаль, что я не могу смеяться. Если можно выпустить пулю в голову ребенка, так соврать ему и вовсе как нечего делать.
